Шофер-подсолнух стоял на противоположном тротуаре и показывал мне на свои ручные часы.
Я кивнул, быстро смотал первую часть фильма, сунул в коробку, а затем все девять коробок с фильмом запихнул в свой чемодан, где были только две пары рубашек, пара трусов, носки и сумка с остатками американских сувениров. А когда подошел к двери и стал снова открывать замки-засовы, только тут до меня дошло, что это ради сохранности моего фильма Костя соорудил тут такую систему защиты.
В десять тридцать я был на Московском вокзале, в кассовом зале на втором этаже. Длинный и узкий, как пенал, этот зал был до отказа забит потной толпой. Только чтобы приблизиться к кассам, нужно было простоять в очереди минут двадцать. Правда, очереди эти двигались быстро, потому что никаких билетов в кассах не продавали – билетов не было ни на один поезд. Ни на сегодня, ни на завтра, ни на послезавтра. Ни в Москву, ни в Киев, ни в Ригу, ни в Сибирь. Никуда! Но все толкались – женщины в мокрых от пота платьях, мужчины с рюкзаками – все протискивались к окошкам, совали кассиршам командировочные удостоверения, отпускные свидетельства и зажатые в кулак деньги, умоляли, требовали. Кассирши отталкивали от себя эти руки с деньгами и кричали: – Ну нету билетов! Нету! Что я, рожу вам билеты? Тут настырных пассажиров оттесняли задние, еще настырней, но результат был тот же. Однако я не унывал. Я стоял в очереди к кассе с надписью «СТАРШИЙ КАССИР», крепко сжимал ногами свой чемодан, а в кармане, в потной ладони – 25 рублей. И, как пароль, твердил про себя имя кассирши: «Зоя Игнатьевна! Я от Зайко!» Самое главное, чтобы не уперли у меня чемодан с моим бесценным грузом, как это случилось во время войны с моим отцом. Тогда, в 1942 году, мы бежали в Сибирь от наступающего на Кавказ Гитлера. Мы ехали в Сибирь поездом – мама спасала от немцев меня, четырехлетнего, а папа спасал коллекцию стеклянных диапозитивов, которую он собирал с восьми лет. Дело в том, что когда моему отцу было восемь лет, в Одессу, где жил папа, приехал из Америки его дядя Самуил. И, как всякий американец, дядя Самуил решил сделать подарок своему русско-еврейскому племяннику. Он взял моего восьмилетнего папу за руку и повел его в самый роскошный одесский магазин «Вассерманъ и К°». И там он выбрал папе самый дорогой подарок – «волшебный» проекционный фонарь, который мог проецировать на стенку «живые картины» – цветные стеклянные диапозитивы. Этот фонарь, по словам папы, стоил десять золотых царских рублей – «Поверь мне, сынок, тогда это были бо-о-ольшие деньги!». С тех пор коллекционирование диапозитивов и проекционных фонарей, которые становились все совершенней и дороже, стало не просто отцовским хобби – нет, это было его obsession, маниакальной болезнью и единственной любовью. Мир пережил первую мировую войну и Великую Октябрьскую революцию. Люди начали ездить в автомобилях и летать в самолетах, они изобрели кинематограф, прививку от оспы, пенициллин и еще сотни фантастических вещей. Сталин уморил голодом и отправил в концентрационные лагеря двадцать миллионов человек. СССР стал первым в истории государством «победившего социализма». Но все это совершенно не впечатляло моего отца. Он продолжал собирать диапозитивы. И даже когда мы бежали от Гитлера в Сибирь, в эвакуацию, то все наши вещи – белье, одежду и продукты – несла мама, а папа тащил два огромных кожаных чемодана, набитых только диапозитивами или, как говорила мама, «стекляшками».
И вот ночью, в вагоне, когда папа спал на верхней полке, укрывшись своим пальто, он почувствовал, что кто-то тихонько дернул его за сапог. «Вор!» -решил папа и затаился. Через минуту вор дернул папу за другой сапог и снял этот сапог на чуть-чуть с папиной ноги. Но папа продолжал делать вид, что он крепко спит и ничего не чувствует. Он решил схватить вора на месте преступления, то есть тогда, когда вор окончательно снимет с него сапоги. «Он снимет с меня сапоги, – думал мой умный папа, – а я вскочу и поймаю его!». И сколько ни дергал вор за сапоги – папа не просыпался, ждал. А когда эти сапоги оказались сняты наполовину, поезд как раз остановился на какой-то маленькой станции. Тут вор схватил оба папиных чемодана с диапозитивами и потащил их из вагона. А папа спрыгнул с полки в полуспущенных сапогах и запутался – ни натянуть их обратно, ни стащить окончательно. И пока он натягивал сапоги на сбившиеся портянки, вор выпрыгнул из вагона и исчез в ночной сибирской пурге, унося тяжеленные папины чемоданы. Папа, конечно, побежал за ним, но тут поезд тронулся, мама дико закричала с подножки, и папа в последнюю минуту, на ходу запрыгнул в вагон. Но сколько я его помню, он до последних своих дней не мог примириться с той жуткой потерей. А я, еще мальчишкой, все пытался представить себе того несчастного вора: вот, обливаясь потом, он тащит куда-то в темноту два трехпудовых папиных чемодана, вот сел и, тяжело дыша и ликуя от предвкушения дорогой добычи, сбил замок с чемоданов, открыл их и… что он увидел? Стекляшки, одни стекляшки! Помню, как все мои школьные годы я смеялся и над отцом, и над тем несчастным вором. Но только тут в Ленинграде, на Московском вокзале, в потной очереди за билетами, когда я судорожно сжимал ногами чемодан со своим фильмом, до меня вдруг дошло, как ужасно, как фатально я похож на своего отца! Он спасал от нацистов свои «живые картинки», а я спасаю от коммунистов свои. Ради двух чемоданов с этими стекляшками папа бросил в вагоне семью и в полуспущенных сапогах помчался в ночь, – в сибирскую пургу. А я? Разве не оставил я в Америке дочку, разве не могут вот сейчас, тут, на вокзале схватить меня гэбэшники, найти в моем чемодане похищенный у них фильм и отправить меня в ту же морозную Сибирь?
Тут как раз подошла моя очередь к билетной кассе. Держась двумя руками за стойку, чтоб не оттолкнули меня от кассы прежде, чем я успею рот открыть, и оберегая ногами свой бесценный чемодан, я нырнул головой вниз, к узкой прорези в толстом стекле (почему окошки касс всегда, даже на Западе, на уровне вашего пупа?) и сказал заученное: – Зоя Игнатьевна! Здравствуйте, я от… И только теперь я увидел перед собой совершенно не женское, а, напротив, жесткое молодое мужское лицо, услышал из-за стекла:
– Зоя Игнатьевна здесь уже не работает. Вчера забрали в ОБХСС. А вы ей кто? От кого?
И веселые стальные глазки с издевкой посмотрели на меня оттуда в упор, как глаза следователя, поймавшего в ловушку очередного преступника.
– От Пушкина! – зло ответил я и позволил толпе отшвырнуть меня в сторону с моим чемоданом.
И только через несколько минут уже внизу, на первом этаже вокзала, затерявшись в толпе пассажиров и радуясь счастливому побегу от этого кассира-следователя, я вдруг понял, в какой жуткой ситуации я оказался.
Как говорят в США, here I am – американец без единого советского документа, но с девятью коробками запрещенного кинофильма в чемодане. В Ленинграде, посреди вокзала в десять часов вечера. И даже вернуть этот фильм в Костину квартиру уже невозможно: Костя в больнице, его жена летит в Норвегию, а ключи от его квартиры я бросил в почтовую щель той окованной сталью двери. И никакой надежды купить билет на московский поезд. А возвращаться в гостиницу с этим чемоданом нельзя, там полно милиции и гэбэшников, как я докажу им, что не собираюсь выкрасть этот фильм из СССР? Так что же мне делать? Господи, что? Барух, Ата, Адонай, Элохэйну…