Синий «жигуленок» остановился, прижавшись к бордюру. За рулем сидел пожилой мужчина еврейской наружности и с бородкой.

— Куда прикажете, товарищ старший лейтенант? — спросил он светски.

Я открыла заднюю дверцу «жигуленка», подтолкнула Сашу в машину и быстро села рядом с ним.

— Гостиница «Пекин», — сказала я водителю. — Быстрей, пожалуйста!

— Почему? Я же хочу… — начал было Саша, но я зажала ему рот ладонью.

— Молчи! — сказала я и усмехнулась. — Сначала я отдам тебе долг! Я же твоя должница — ты меня лечил вчера. Вот отдам тебе долг, а потом пойдешь… куда хочешь. — И повернулась к водителю: — Поехали!

И тут мимо нас с воем промчались две милицейские «волги».

— Ваши, — сказал мне водитель. — Ищут кого-то…

— Ничего, поехали, — сказала я.

20

13.06

И опять — «Пекин», пятый этаж, 512-й номер.

Я заперла дверь на ключ, быстро подошла к окну и задернула тяжелую штору. Там, во дворе гостиницы, уже не было ни толпы, ни фургона с надписью «ХОЗТОВАРЫ», но группы людей еще базарили между собой, выменивая друг у друга импортную «Антимоль». Но мне сейчас было не до них и даже не до этого фонаря на столбе, лампа от которого так и осталась в «бардачке» брошенной мной «неотложки». Честно говоря, я в эту минуту и не вспомнила о той лампе, потому что внутри меня все горело. Не знаю, как у других, но у меня это так. Я могу стоять, как скала, я могу не дать самому Роберту Редфорду или даже Боярскому, но если я захотела кого-то, то это как затмение мозгов, как лихорадка и обморок. И сейчас было то же самое, даже еще сильней. «Этот мальчик обречен, — лихорадочно думала я, — он залетит в ИТУ, как бабочка на огонь, но я, я оставлю след в его жизни!..»

Узкий луч света пробился из-под шторы, но я быстро подоткнула ее, и в номере стало совсем темно.

— Вы что? — испуганно спросил Саша, стоя у двери. — Вы будете меня пытать?

— Да… — усмехнулась я и подошла к нему, чувствуя, как до краев полна нежностью и желанием — аж матка дрожит. И одним движением рук стянула с него черную безрукавку с дурацким призывом о демократах.

— Но почему?.. — сказал он.

Он стоял передо мной — высокий и худенький олененок.

— Молчи, глупый… — Я медленно повела ладонью по его груди. — Нам некогда…

Мои руки ушли вниз, расстегнули его джинсы и потянули их вниз вместе с трусами-плавками.

— Зачем?! Что вы делаете?! — Он судорожно прикрыл свой пах двумя руками.

— Тихо, милый, тихо… — Я опустилась на колени и с усилием развела его руки.

— Что вы хотите? Что вы…

Но тут он, кажется, понял, что я делаю. И умолк ошалело.

«То-то! — радостно подумала я. — Мой дорогой, мой милый, мой московский ангелочек! Конечно, я сошла с ума, конечно! Но и хрен с ним! Я покажу тебе небо в алмазах, я покажу тебе все, что умею и знаю, я сделаю тебя мужчиной!»

— О-о-о, каким мужчиной я сделаю тебя, мой синеглазый…

Он молчал секунд тридцать. А потом вдруг сказал:

— Вы типичный продукт застоя!

— Чт-о-о? — От изумления я даже прервала свое занятие.

— Конечно! — Со вздернутым пенисом он прошагал к кровати, сел на нее и сказал огорченно: — Вы продукт советского тоталитарного строя. У вас в голове только карьера и секс. Ничего больше!..

Вообще-то за это следовало бы дать ему по морде. Я — старший лейтенант советской милиции! — стою перед ним на коленях и делаю то, что, черт возьми, не всякая баба умеет и будет вам делать, а он…

Но в том-то и дело, что выражение его «морды» было до того огорченным, словно он разговаривал не со взрослой бабой, влюбленной в него по шейку матки, а с ребенком, пережившим менингит…

— Дурында ты! Демократик глупый… — сказала я, сбрасывая китель, юбку и все остальное и став перед ним в чем мать родила. — Смотри! Это все твое. Пользуйся… — Я снова опустилась перед ним на колени. Опытная баба, я была уверена, что никто не устоит против моего мастерства, а уж этот мальчишка — тем более! Особенно если я вся наполнена нежностью к нему, как заряженная обойма, а то, что я собираюсь сделать ему, — это же от души, от любви, черт возьми!.. — Пусти же, родной! Пусти…

Нет, он не противился. Он разжал колени и сказал:

— Я не имею в виду вас персонально, вы просто одна из двухсот миллионов. Мы в России забыли про милосердие, мораль, совесть…

«Глупый, — подумала я. — Но ничего — сейчас ты тоже забудешь про свои „милосердие, мораль и совесть“! Сейчас ты все на свете забудешь!»

И я углубилась лицом в его колени и с трепетной нежностью принялась священнодействовать! Да, так это может делать только влюбленная баба…

Но он продолжал как ни в чем не бывало:

— Совесть, мораль, сострадательность, нравственность — мы в России забыли эти понятия! За семьдесят лет советской власти они стали ругательством. Если кто-то оказывается милосердным или нравственным, на него смотрят, как на социально опасного. Да! Никто не верит ни в Бога, ни в Маркса, никто не молится, не думает о служении своему народу, а все заняты только одним — трахнуться и достать колбасу и новые погоны. Посмотрите, что делается в стране!

— Замолчи, мальчишка! — Я поднялась, влажными губами залепила ему рот поцелуем и повалила его своим телом на кровать. Он не сопротивлялся, и, похоже, он не был девственником, как я думала вчера в милиции. Просто голова его была занята совершенно иным, а на то, что я делаю, он как бы не обращал внимания.

— Да, я вас понимаю, — говорил он пару минут спустя, лежа подо мной на спине и держа свои тонкие руки у меня на плечах. — Я вчера проявил к вам сострадание, и вам нужно со мной расплатиться, я понимаю… Иначе мое сострадание вам непонятно и будет вас мучить…

Но я уже не слушала этого Достоевского, точнее — я слышала его словно из аквариума, через бассейн той нирваны, в которую теперь ритмично, под скрип кровати, падала и обрывалась моя душа. Закрыв глаза, откинув голову назад, мотая волосы по плечам и широко открыв рот, я отдавала, отдавала себя моему Сашеньке — отдавала всю, до всей своей глубины и со всей своей милицейской страстью.

А он продолжал:

— Я не виню вас, нет. Вы — производное нашей системы. Взять, трахнуть, поиметь — вот что стало теперь русской моралью. И в этом наша катастрофа. Не экономика, нет! Не техническая отсталость! Я плевал на Запад! Пусть они создают компьютеры, пусть летят на Марс — это ничто. Но то, что коммунисты лишили Россию веры в десять заповедей, — вот где наша национальная трагедия. Вы слышите?

— Говори!.. Говори!.. — хрипло выдохнула я, потому что уже зашлась от предощущения финала и хотела продлить — продлить! — эти мгновения.