Теперь предстояло открыть ворота. Они заскрипели негромко, но Зигфриду показалось, что этот скрип может разбудить всю планету. Тем не менее в доме никто не проснулся. «Перепили», – усмехнулся про себя Зигфрид.
Осмелев, он, уже почти не таясь, поставил в черной «Волге» рычаг переключения скоростей на нейтралку и, держа одной рукой руль, а плечом уперевшись в дверной косяк кузова машины, покатил «Волгу» через ворота вниз, к реке, к лесной дороге. Под откос машина шла легко и скоро даже покатилась сама. Зигфрид запрыгнул на ходу в салон и вырулил машину как можно дальше. И лишь внизу, у реки, закрытый от дачи заснеженными таежными кедрами и соснами, он включил зажигание.
«Волга» сорвалась с места и понеслась по ночной таежной дороге. Форсированный двигатель, сделанный специально для Ханова на Ижевском танковом заводе, позволял Зигфриду даже на глубокой снежной колее выжимать почти сто километров в час.
Поначалу ночная дорога была пуста: ни встречной машины, ни огоньков деревень или поселков. По обе стороны дороги фары выхватывали лишь темные заснеженные кедры и сосны. Казалось, что он мчится один в безлюдье сибирской тайги.
Но через полчаса таежная дорога вывела его на такое же темное, неосвещенное и плохо расчищенное от снега шоссе. Никаких указателей тут не было, русские дороги – это не американские хайвеи. Зигфрид понятия не имел, в какой стороне шоссе находится Ижевск. Но, по счастью, вдали появились огоньки какого-то грузовика.
Зигфрид остановил машину, выскочил из салона, быстро поднял капот мотора и, обжигая руки, чуть отвернул пробку радиатора. Горячий пар ударил из-под капота. Зигфрид выскочил на середину дороги, замахал руками приближающемуся грузовику.
Грузовик остановился, из кабины высунулось лицо водителя.
– Чего тебе?
– Радиатор потек, бля! – в чисто русской манере, с непременным шоферским матом сказал Зигфрид.
– Нет, я «Волгу» не потащу, ну тебя на хер! – тут же сказал водитель. – У меня у самого прицеп – не видишь?
Действительно, грузовик был с прицепом – с какой-то цистерной, но Зигфриду и не нужно было тащить «Волгу» куда-то.
– Вижу. Ты меня подбрось до Ижевска, в аэропорт. Я заплачу. Вот. – Зигфрид вытащил из карманов дубленки две бутылки водки. – И денег дам. У меня жена прилетает, понимаешь? Если я ее не встречу – п…ц, сразу учует, что я на гулянки ездил…
Мужская солидарность в сочетании с двумя бутылками водки и деньгами сделала свое дело – через час грузовик лихо подкатил к ижевскому аэропорту.
В холодном и пустом аэровокзале не было, конечно, ни пассажиров его вчерашнего рейса Москва–Тюмень–Уренгой – они еще вчера улетели, ни скопления какой-нибудь другой транзитной публики, как это бывает в нелетную погоду. Это еще раз убедило Зигфрида в том, что вчерашняя «вынужденная посадка из-за бурана» – просто уловка КГБ, чтобы завлечь его в Затайку.
«Заканчивается посадка на рейсы Ижевск–Москва и Ижевск–Сыктывкар, – прозвучало по радио. – Пассажиров просят пройти на посадку. Повторяю…»
И хотя первым движением души было рвануться на московский рейс, Зигфрид сдержал себя. Именно в Москву лететь сейчас опасней всего. До Москвы почти четыре часа лету, за это время там уже наверняка будут знать о его побеге, и отряд гэбэшников будет ждать его прямо в аэропорту, у трапа. Нет, только не в Москву!
– Сколько лету до Сыктывкара? – спросил он у заспанной кассирши.
– Час пять минут, – сказала она.
Вот это то, что ему нужно. Через час он будет в Сыктывкаре, там немедленно – новая пересадка и желательно – куда-нибудь на Север, в тундру или тайгу, где никто и не подумает его искать. А через пару дней, когда в Уренгой прилетят на открытие газопровода десятки западных журналистов, – вот тогда он свалится туда как с неба и будет при этих журналистах неотлучно, и на глазах у западных журналистов его, конечно, никакой КГБ не тронет. А потом вместе с ними он улетит из СССР.
Теперь оставалось решить последнюю задачу – взять билет на самолет, не показывая своего иностранного паспорта и не называя своей фамилии.
– Сколько стоит билет до Сыктывкара и обратно? – спросил он.
– Семьдесят четыре рубля…
Зигфрид вытащил из кармана сторублевую купюру, положил перед кассиршей и сказал:
– Сдачи не надо.
Толстая, укутанная в тяжелое пальто кассирша удивленно взглянула на него своими заспанными глазами. Простая арифметика – 25 рублей – разом разбудила ее.
– Паспорт, – сказала она, доставая из ящика бланк авиационного билета.
– В том-то и дело, дорогая! – сказал Зигфрид, двигая ее сторону сторублевую бумажку. – В том-то и дело! Я за этим паспортом лечу! Дружок по пьянке улетел в моем пиджаке в Сыктывкар, в пиджаке паспорт и все документы. А мне они сегодня вот так нужны, – он провел рукой под подбородком показывая, что документы ему нужны позарез, – я тут на работу оформляюсь на бумажную фабрику. Поэтому я – туда и обратно. Прилечу назад – покажу тебе паспорт, ей-богу! Выручи! Я ж говорю, сдачи не надо… – И он опять подвинул сторублевку еще ближе к кассирше и умоляюще заглянул ей в глаза.
Она разглядывала его несколько секунд. Глаза у Зигфрида светились неподдельной искренностью, и весь его вид: дубленка, дорогая шапка, чистое, неиспитое лицо – говорил о том, что это приличный человек, инженер, а не какой-нибудь уголовник, которого может разыскивать милиция.
Кассирша молча спрятала сторублевку в ящик своего стола, потом, подняв авторучку над пустым бланком авиабилета, спросила:
– Фамилия?
– Вот спасибо! – сказал Зигфрид. – Иванов я, простая фамилия. Иванов Борис Иванович…
Только в самолете, маленьком, сорокаместном «ИЛе» Зигфрид позволил себе перевести дух. Расслабившись, он откинулся на спинку кресла и вдруг подумал с ужасом: «Что я натворил! Бежал от КГБ! И где – внутри СССР!»
Пока он угонял машину, пока лихорадочно мчал по ночной тайге к аэропорту, брал в кассе билет и шел на посадку, все было напряжено в нем динамикой действия, и мысли были заняты самоконтролем – не выдать себя, не сказать лишнего слова, не сделать неосторожного жеста. Но теперь, когда они взлетели и когда уже ничего от него не зависело, а нужно было лишь пассивно ждать посадки в Сыктывкаре, страх вернулся. «И вся моя аэрофобия, – подумал он, – ничто по сравнению с этим страхом».
Он огляделся. Рейс был транзитный, с юга, с Кавказа. Самолет был забит черноусыми грузинами в огромных кепках-восьмиклинках. Они шумно разговаривали друг с другом по-грузински, от них дурно и сильно пахло потом, чесноком и чачей, и каждый из них, помимо ящиков, сданных в багаж, вез под своим сиденьем еще мешок или ящик помидоров, мандаринов или цветов. Пожалуй, впервые за все эти годы визитов Зигфрида в СССР он попал из высшего, привилегированного уровня жизни советской элиты в нормальную, будничную. Но обилие грузинских спекулянтов фруктами в самолете и то, что стюардесса явно за взятку разрешила им везти в салоне эти пудовые ящики и мешки, – именно это больше всего успокаивало сейчас Зигфрида. Значит, хотя бы в самолете нет сотрудников КГБ. А то, что сосед-грузин снял ботинки и воздух сразу загустел запахом его давно не мытых ног, – черт с ним! Лучше свобода с запахом пота, чем чистый воздух ловушки-заповедника в Затайке. «А кроме того, – вдруг подумал Зигфрид, – через пару дней от меня самого будет пахнуть не лучше – чемодан с вещами остался в Затайке, а дезодорант от пота в России не купишь…»