Это была его страна, его народ, его жизнь. Трудно ли, горько ли жить этим людям в ежедневной заботе, где достать молоко для детей, кусок мороженого мяса или килограмм огурцов, – они живут, не ропщут. Только пьют все больше и больше – хоть подорожала водка, но пьют: дешевые портвейны, чачу, самогонку, чистый медицинский спирт. «Веками любую беду в России заливают водкой, – думал Юрышев, – любое горе веселят и топят во хмелю». Но он не мог пить, пробовал – и не мог утопить в алкоголе даже каплю своей беды. Три месяца назад его пятнадцатилетний сын Виктор – единственный, безумно любимый сын, победитель юношеских математических олимпиад, худощавый высокий мальчик, который писал стихи, сочинял шахматные задачи и не поцеловал в своей жизни еще ни одну женщину, кроме своей матери, – приехав из летнего лагеря домой на день раньше положенного срока, застал свою мать, жену Юрышева, с любовником. И не в постели, не укрытых одеялом или хотя бы простыней, а на полу, на ковре, в какой-то бесстыдно-извращенной позе. Он выскочил из квартиры, а Галя, набросив халатик, догнала его где-то во дворе и на коленях, заливаясь притворными слезами, упросила не рассказывать отцу. И вечером, когда Юрышев, как всегда, приехал с работы, устроила дома праздничный ужин в честь возвращения сына из лагеря, она была удивительно нежна, заботлива, разговорчива, услужлива. Она прижималась то к мужу, то к сыну – это был изумительный семейный вечер, если не считать, что Виктор сидел молча, бледный, и Юрышев, как бы между прочим, шутя, спросил у него, не влюбился ли он, часом, в кого-нибудь в летнем лагере. Галя подхватила тему, сказала, что пора, пора уже Вите дружить с девочками, встречаться, влюбиться и вообще стать мужчиной. Посреди этой тирады мальчик встал и молча ушел в спальню. Через минуту там прозвучал выстрел. Юрышев вбежал в спальню и увидел еще падающее со стула тело сына, его залитое кровью лицо и свой офицерский пистолет «ТТ» в белой руке Виктора. В другой руке был лист бумаги с быстрым, бегущим почерком:
«Папа, не верь ей. Она шлюха. Я видел это своими глазами. Я не могу…»
Дальше сын ничего не написал, а просто, держа пистолет на два миллиметра выше правой брови, спустил курок.
Юрышев сообщил в милицию, что сын погиб при неосторожном обращении с пистолетом отца, получил на службе выговор за неправильное хранение личного оружия и выгнал жену из дома, заставив ее предварительно своей рукой написать ему на бумаге все, что видел Виктор в тот день. Он не изменял ей ни разу за семнадцать лет совместной жизни, он любил ее, и сын всю жизнь видел, что отец любит мать, и сам любил ее, как святую, и гордился – Юрышев не раз замечал это, – гордился тем, что у него красивая, молодая, любимая отцом мать. Все кончилось, все сломалось и разрушилось в один день – семья, отцовство. И уже не помогали ни алкоголь, ни запойная работа, ни скромная, тихая двадцатилетняя официантка Таня, с которой он попробовал забыться во время очередной командировки на базе подводных лодок в Балтийске. Даже Москва наполнилась жгуче-болевыми точками – вот здесь, по Кропоткинскому бульвару, он гулял с сыном, вот здесь, в плавательном бассейне «Москва», учил его плавать, в этом старом шахматном клубе сын занял третье место среди юношей, а вот тут, на Арбате, они попали весной под проливной дождь и, промокнув до нитки, звонили домой матери и хохотали – два полувзрослых-полумальчишки…
Юрышев отвернулся от окна – он не мог, он не хотел жить в городе, где каждая улица мучила его воспоминаниями о сыне. Жестокими бессонными ночами он понял, что не выдержит этой жизни, что никакая работа, никакие военно-стратегические разработки и планы оккупации Европы в 24 часа, оккупации Китая в 67 часов, захвата Афганистана, прорыва к Персидскому заливу или вот этот проект «ЭММА» – сотрясти Европу сейсмическим оружием, которое «У-137» уже начала устанавливать в морских скважинах вокруг Европы, – никакие военные игры не поглотят полностью его мозг, его жизнь. Раньше это имело смысл – ради семьи, ради карьеры, ради самоутверждения в своих глазах и в глазах любимой жены и сына, – да, это имело смысл, и он всегда добивался своего: в сорок лет стал помощником начальника Генштаба по стратегическим разработкам, но сейчас – кому, ради чего и зачем эта жизнь? И ясным умом аналитика он понял, что нет и не будет для него ни одного радостного дня до тех пор, пока он живет в мире, где каждый камень, каждая улица и каждое мальчишеское лицо напоминают ему о сыне. Здесь у него нет будущего, здесь это будущее – одна кровоточащая рана или зажатое в кулак сердце. Да и что держит его здесь, в этой стране? Ни сестер, ни братьев, отца расстреляли в 37-м году, когда Юрышеву было полтора года, а мать он похоронил семь лет назад. И простое решение пришло в одну из бессонных ночей и стало утверждаться в нем, захватывая его мысли, – Запад, Америка. Кем бы он там ни стал, что бы ему ни пришлось там делать – это будет другой мир, другой во всем – от лиц вокруг тебя до улиц и языка. Он стал жадно интересоваться американской жизнью, читать всю поступающую в библиотеку Генштаба американскую литературу, журналы, книги, газеты. И его цепкий ум легко вылущивал из ярких журнальных фотографий картинно-этикеточной жизни голливудских актеров крупицы реальной американской жизни с ее безработицей, забастовками, преступностью, жестокой конкуренцией и повседневным страхом за завтрашний день. Может быть, из сотен тысяч потенциальных эмигрантов из СССР он был единственным, кто выискивал, где только мог, сведения о негативных сторонах американской жизни. И, находя, – радовался. Потому что знал: это для него. Именно эта борьба за жизнь, которую ему придется начать там с нуля, поглотит его и спасет. Водителем такси, грузчиком, да кем угодно – лишь бы уйти в эту борьбу за жизнь с головой, лишь бы отдать этой борьбе свою изнуряющую бессонницу…
Но одно дело – мечтать и даже сказать об этой мечте какому-то случайно встреченному американскому корреспонденту, и совсем другое – сегодня, сейчас уехать в Кировский заповедник и ждать там сигнала CIA. Он почти не сомневался в том, что этот сигнал придет. Теперь, после того, как Гущин посадил на мель возле натовской базы в Швеции свою подлодку и весь мир гадает, зачем, для чего русским это нужно, CIA из кожи вылезет вон, чтобы достать его, Юрышева. Если только этот корреспондент передал им о его предложении…
Уже без четверти пять, через десять минут закроется секретная часть. Пора, Юрышев, сказал он сам себе. Нужно открыть сейф, вытащить из него все секретные материалы и карты и отнести их в «секретку». Конечно, не мешает еще раз взглянуть на них, но и это излишне – при его памяти он может и без карты назвать точные координаты морских штолен вокруг Европы, куда будут заложены «энергетические решетки». Он может наизусть продиктовать все характеристики нового сейсмического оружия, разработанного в Морском институте на шоссе Энтузиастов. Жаль только, что нельзя и подумать вывезти с собой из СССР двадцатиминутный строго секретный фильм «Проект "ЭММА"», снятый специально для Политбюро ЦК на студии военных фильмов. Вот уж тогда бы Запад ахнул: они увидели бы своими глазами, как в безоблачный день «X» серия локальных землетрясений потрясет прибрежные морские и воздушные базы НАТО, европейские порты и столицы. Обрушатся шахты баллистических ракет, треснут бетонные покрытия аэродромов, расколются морские причалы, лопнут трубопроводы водоснабжения, газа, канализации, и вся Западная Европа окажется в хаосе стихийного бедствия – без всякого видимого нападения Советского Союза. И тогда, осуществляя свой «гуманный долг помощи пострадавшим народам Западной Европы», в эти страны вступают советские войска – без единого выстрела, вооруженные не снарядами и ракетами, а ремонтной техникой, медикаментами, передвижными кухнями и электростанциями. Благодарная Европа будет встречать их уцелевшими от землетрясения цветами…