В прежние времена его постоянных телевизионно-журналистских поездок по России Ставинский легко вступал в разговоры с самыми случайными людьми, и здесь, сейчас, тоже нужно было отделаться какой-то шуткой. Но внезапный страх, что он неправильно, с каким-нибудь нерусским акцентом скажет самую пустую реплику и выдаст себя, – этот страх сковал его язык. Он так долго молчал, что автоматически боялся открыть рот, единственное, что он помнил, – нужно дать ей на чай хотя бы рубль. Он порылся в карманах юрышевских брюк, нащупал в них какие-то бумажки, вытащил. Тут были десятки, пятерки, но и рубль нашелся. Он протянул его проводнице.
– Спасибо, – разом подобрела она. – А водочку-то возьмите, пригодится…
– Угу… – буркнул Ставинский, сунул недопитую бутылку водки в карман рюкзака и выглянул в коридор вагона. Коридор был пуст, продувался морозным ветром из открытых дверей, путь был свободен. Еще ниже надвинув на глаза шапку, Ставинский вышел из коридора в тамбур. В двух шагах от него были перрон и новая, а точнее, старая жизнь, к которой он совсем недавно так стремился. Но теперь и эти два шага дались ему с трудом.
Но вот он вышел на пустой, покрытый коркой утоптанного снега перрон. Наклонив голову к груди, пошел к Ленинградскому вокзалу, боясь всего – окрика, взглядов уже бездельничающих носильщиков, фигуры постового милиционера. Он шел как по минному полю, и, если бы рядом хлопнула детская хлопушка, он упал бы как от реального выстрела в спину. Но никто не обращал на него внимания, никому не было дела до этого мужика в охотничьих сапогах и с рюкзаком на спине. Он стал таким же серым советским гражданином, как сотни других, которые на соседних платформах сходили с пригородных электричек и спешили на метро и автобусы. Совсем рядом, слева, в двухстах шагах был Ярославский вокзал, не более многолюдный, чем Ленинградский. С автоматической камерой хранения, в которой Ставинского ждут документы и деньги. С этого вокзала поезда уходят в глубинку России – в Загорск, Кострому, Киров, и оттуда же к двенадцати платформам этого вокзала ежедневно прибывают пригородные электропоезда, привозя новые и новые тысячи людей, одетых, как и Ставинский, в куртки, телогрейки, серые пальто и шапки-ушанки. Выйдя с вокзала, эти люди – рабочие, студенты, домашние хозяйки – спешат кто на работу, а кто – и таких половина – устремляется в московские магазины в поисках мяса, колбасы, круп и овощей.
Ставинский смешался с этой толпой, плывущей через площадь к метро. Его толкали, материли: «Куда ты прешься, хрен с рюкзаком?!» Кто-то наступил на ногу, но он только радовался этому – в такой толпе уже не может быть никакой слежки, тут собственную руку оторвут и унесут – не найдешь. И, протаранивая себе путь в этом плотном потоке, он все время забирал влево, к Ярославскому вокзалу, и наконец попал во встречный поток, который катил от метро к платформам. Теперь его понесло обратно, и снова был мат, толкотня, и, когда он выбрался все-таки к зданию Ярославского вокзала, какая-то тетка сказала ему: «Глянь, милок, у тебя рюкзак порезали…» Ставинский посмотрел через плечо и увидел, что у него аккуратно срезали бритвой тот карман рюкзака, в котором была бутылка водки. Он понял, что прибыл на Родину.
Войдя в здание вокзала, он убедился, что ничто не изменилось с тех пор, как он покинул эту страну, – в огромном новом здании вокзала были та же теснота и духота, на скамейках и на полу густо сидели люди с чемоданами, узлами, баулами. Ревели дети. Плотные очереди окружали буфеты. В ожидании своих поездов люди спали, ели, матери кормили грудью младенцев.
Зеленая тоска наполнила сердце Ставинского. Куда он приехал? Зачем? Холодная, морозная, несытая страна, где даже Вологда – столица российского масла – не может прокормить ни себя, ни коров… А через три часа из Шереметьевского аэропорта улетит Вирджиния. Может быть – навсегда… Нет, он должен увидеть ее, увидеть хотя бы издали! Вот увидит – и все, и останется здесь, и будет медленно выгребаться из того дерьма, в которое он сам себя бросил, и будет искать путь выскочить на Запад. Как, где, каким образом – он придумает, найдет, но сейчас нужно увидеть Вирджинию, просто увидеть. Ведь она еще в России, в Москве! Ничего не случится, если он уедет из Москвы не через час, а через три часа, когда увидит, как взлетел ее самолет…
И, подгоняемый этим неожиданным решением, Ставинский открыл глаза, осмотрел зал. Ничего подозрительного. Ладно, рискнем.
Он встал. Не спеша, почти лениво подошел к ящику № 217 и, ожидая ареста, нападения или еще черт знает чего, стал дрожащей рукой набирать шифр, который дал ему Мак Кери: 1-4-1-5-1-6. Никто не набрасывался на него, никто не арестовывал, только какая-то баба спросила издали:
– Освобождаешь?
– Нет, – ответил он зажатым голосом, и она ушла дальше.
И, уже не оглядываясь, Ставинский распахнул дверцу ящика. Вместо пакета с документами и деньгами там стоял небольшой, аккуратный, из темной кожи чемодан. С некоторым сомнением Ставинский извлек этот чемодан и попробовал открыть замок. Язычок замка легко откинулся, Ставинский приоткрыл крышку чемодана. В чемодане лежала одежда – костюм, рубашки, шерстяной свитер и болгарская серо-бежевая дубленка. Это было странно – ни о какой одежде Ставинский с Мак Кери не договаривался. Снова пришла та же тетка и сказала просительно:
– Может, освободишь ящик-то?
– Нет, занято, – почти грубо отозвался Ставинский, не зная, что ему делать с этим чемоданом.
Тетка вздохнула глубоко и печально и потащила свои узлы прочь из зала – в «живую» камеру хранения. А Ставинский сунул руку в чемодан, под вещи, под дубленку и нащупал наконец то, что искал: пакет. Толстый, увесистый пакет. От души отлегло, он утер пот со лба и даже улыбнулся – неужели Мак Кери такой заботливый, что подбросил ему через своего московского агента не только документы и деньги, но и одежду? И очень кстати! Ехать в международный аэропорт Шереметьево в таких вот охотничьих сапогах, грязных брюках и в затертой кожаной куртке нелепо, международный аэропорт – это не Ярославский вокзал, там иная публика. Но где же переодеться? Он взглянул на часы – хорошие, тяжелые ручные часы фирмы «Омега» достались ему в наследство от Юрышева. Было 8.30, до отлета Вирджинии оставалось почти три часа. Но где же переодеться, елки-палки?! В туалете? Это будет странно, кто-то может обратить внимание – вошел в кабинку мужик мужиком, а вышел в дубленке, как пижон. И куда девать рюкзак? Положить в этот же ящик опасно. Мак Кери сказал, что второй раз к нему возвращаться нельзя. А других свободных ящиков, как назло, нет. Ч-черт!…
Ставинский закрыл ящик, покрутил ручки цифрового набора, чтобы сбить номер, и потащился вслед за теткой в «живую» камеру хранения. Там стояла длинная очередь, и та же тетка долго, в упор, с укоризной смотрела на Ставинского. Потом демонстративно плюнула на пол и презрительно отвернулась.
Через двадцать минут, сдав в окошко камеры хранения юрышевский рюкзак и получив картонный жетон, Ставинский с одним чемоданом в руке вышел из Ярославского вокзала на Комсомольскую площадь и сел в такси.
– В баню на Красной Пресне… – сказал он водителю.
– Может, в Сандуновские бани? – спросил тот.