— Так ведь это… Заложники вроде того что переходят на мою сторону… Как же мне своих-то в окно сбрасывать? Нехорошо получается.
— Зато остальные выживут, — усмехнулся Цернциц.
— Да? — переспросил Пыёлдин. — Ну ладно, разберемся, — однако сомнение в его голосе осталось.
— Не хочешь сбрасывать — не сбрасывай, — сказал Цернциц, продолжая носиться над земным шаром, включаясь то в одну программу, то в другую. — Есть еще кое-что… Ты думаешь, что означают вот эти выступы с боков Дома?
— Вентиляция какая-нибудь… А что еще?
— Якобы вентиляция. А на самом деле ракеты «земля — воздух». Очень хорошие ракеты… Билл-Шмилл подарил… сбивают любую цель на любой высоте. Я отсюда могу спутник сшибить, если он мне очень уж не понравится.
— И что же… Вот так взял и подарил? — недоверчиво спросил Пыёлдин — ко всем на свете подаркам он относился с подозрением, твердо усвоив, что бесплатным сыр бывает только в мышеловках.
— Конечно, нет! — рассмеялся Цернциц. — Я оплатил все его телевизионные выступления во время предвыборной кампании. А он отдал мне списанные ракеты.
— А они взлетят, списанные-то?
— Они лучше всех несписанных. Билл-Шмилл полностью отработал мои деньги. Нам нечего бояться газовой атаки. Мои радары предупредят задолго до того, как их бомбы появятся над Домом. Сработает автоматика, и ракеты понесутся навстречу. И сшибут их где-нибудь над Тихим океаном… Все это чепуха, не думай об этом… Главное в другом — ты их взял за горло, Каша. Ты их взял. На сегодняшний день у тебя все в порядке. Мир в панике, они не знают, что делать, как им жить дальше. Но возникает маленький вопрос, совсем маленький… вроде мышонка за пазухой…
— Ну?
— Что дальше. Каша? Что потом?
— Суп с котом! — ответил Пыёлдин выскочившими из детства словами.
— А помнишь, Каша, как мы с тобой затеяли однажды сварить самого настоящего кота? — улыбнулся Цернциц. — Помнишь?
— В лесопосадке? Рядом с железной дорогой? — Пыёлдинская физиономия расплылась в широкую мечтательную ухмылку.
— Да… Была осень, ветер, холод, у меня температура, — медленно продолжал Цернциц. — Жрать хотелось — спасу нет, как же мне тогда хотелось жрать… И это несмотря на температуру, несмотря на то, что лежал я и тихо помирал…
— В те годы ты частенько помирал, — заметил Пыёлдин. — По разным причинам.
— А тут кот подходит, — продолжал Цернциц, не обращая внимания на слова Пыёлдина. — Роскошный рыжий кот…
— И не худой… Упитанный нам тогда попался кот, а?
— С жирком, — согласился Цернциц. — Шерстка на солнце играет, ветер эту шерстку колышет, а он ручной оказался, сам подходит, муркает, мордой своей дурной трется… И вот что я тебе скажу, Каша…
— А жрать хотелось! — протянул Пыёлдин. — Если бы только кто знал…
— Я знал, — сказал Цернциц. — И вот что я тебе скажу, Каша, — повторил Цернциц, но Пыёлдин опять его перебил:
— А рядом подсолнухи, но эти жлобы-воробьи начисто все повыклевали!
— Каша! — строго произнес Цернциц. — Остановись! Я вот что скажу… Если бы мы тогда сварили этого кота… Если бы мы тогда его съели… То уже никогда в жизни не смогли бы насытиться. Мы бы с тобой всю оставшуюся жизнь только и думали бы о том, где бы пожрать.
— Ты думаешь? — с сомнением произнес Пыёлдин.
— Точно, Каша. Котов нельзя употреблять в пищу. И собак. И лошадей.
— И людей?
— Людей можно. Людей даже нужно… чтобы они не забывали, кто они есть.
— Почему?
— Потому что они хищники, Каша.
— А коты? — спросил Пыёлдин. — Коты тоже хищники. И собаки.
— Они где-то там, у себя, в своей кодле хищники. Это их дело. И потом, знаешь… Хищник — это не тот, кто сожрал кого-то, чтобы выжить… Хищник — это тот, который жрет ближних для забавы, от скуки… Мне кажется, Каша, что мы с тобой хотя и много чего натворили… Но последнюю грань, за которой живут подонки, все-таки не переступили.
— Я переступил, — сказал Пыёлдин негромко. — Подонок я, Ванька. Это точно.
— А тебе, Каша, не встречались настоящие подонки.
— А тебе?
— На каждом шагу.
— Покажешь?
— Сам узнаешь.
— Как?
— По морде. У них морды поганые. И когда близко подходят, у тебя по телу озноб. И тошнота… Выпить хочется чего-нибудь покрепче.
— То-то меня колотит в этом Доме… Поначалу думал, что заболел, простудился, пока в вертолете летел… Оказывается, причина совсем другая.
— Подонков здесь много, Каша… Цвет общества, — Цернциц печально улыбнулся, как человек, который наверняка убедился, что ничего исправить в этом мире он уже не сможет. — Мы отвлеклись, Каша… Я спросил у тебя… А что потом?
— Не знаю.
— Врешь, Каша. Сейчас ты врешь. Признаться боишься. Ведь боишься признаться?
— Ты прав, Ванька. Ты всегда прав. Ты так часто оказываешься прав, что с тобой противно разговаривать.
— А ты не со мной, ты вон с корреспондентами поговори, с акулами пера и объектива… Их там уже столько набралось, что на первом этаже не помещаются.
— С ними запросто! — улыбнулся Пыёлдин, но непривычная бледность, мгновенно покрывшая его лицо, выдала — волновался Пыёлдин, страшился и знал в то же время, что от встречи с корреспондентами ему не уйти.
— Ничего, Каша, — Цернциц махнул рукой. — Все обойдется. У нас с тобой кой-чего и покруче было. И еще будет.
— Шкурой чуешь?
— Шкурой, Каша.
— Повезло тебе с ней…
— У тебя скоро такая же будет. Потерпи немного.
Пыёлдин диковато глянул на старого своего друга, но ничего не сказал, только желваки его у самых мочек ушей дрогнули и замерли на какое-то время.
* * *
Пресс-конференция…
Она назревала давно, и Пыёлдин понимал, что ему от нее не уйти, что рано или поздно придется ответить на те вопросы, на которые он и себе ответить не мог.
Журналисты начали прибывать в первые же часы после захвата Дома и теперь табором стояли на первом этаже, занимая весь вестибюль, коридоры, площадки и лестницы, ведущие на второй этаж. Вооружены они были аппаратурой, позволявшей немедленно, в ту же секунду передавать и звук, и изображение из Дома на тысячи километров, напрямую выходить в эфир, чтобы миллиарды зрителей на своих экранах могли видеть все, что происходит в Доме.
Мир уже видел кровавые кадры лифта, асфальтовой площадки, куда падали сброшенные сверху заложники, видели расстрелянную охрану, всех, кто пострадал в этой сумасшедшей операции. Но ждали новых подробностей, ждали появления главного террориста, чтобы из его уст услышать наконец — зачем?