Но до этого далеко, это может вообще не состояться. Пока еще в утреннем светлеющем небе полыхал золотом кристалл, воткнутый острием в космос.
Просыпались и заложники.
Потягивались, мяли лица, смотрелись в зеркала, терли отросшую щетину. Некоторые подходили к окнам и подолгу смотрели вниз, на возникающие в серых сумерках кварталы города. Скоро должны были доставить завтрак — Пыёлдин настоял, чтобы завтрак заложникам подавали дважды — к семи утра и к одиннадцати.
Заложники знали, что этим утром у Пыёлдина должен состояться телефонный разговор с президентом, и пребывали в радостном нетерпении, словно их усилиями завертелись события, заставившие вздрогнуть планету, словно с ними собирается разговаривать могущественный Боб-Шмоб.
Постояв с полчаса на крыше и продрогнув на утреннем ветерке, Пыёлдин дождался первых солнечных лучей, брызнувших из-за дальнего леса. И только после этого, словно убедившись, что день все-таки наступит, спустился с крыши.
И тут его ожидало первое потрясение этого дня.
Пыёлдин уже привык к тому, что все заложники одеты достаточно прилично — черные костюмы, вечерние платья, нарядные туфли, полупрозрачные накидки, воротнички из шелковистых мехов и так далее. Осмелевшие за последние сутки заложницы расхаживали по коридорам, вели светские беседы, кокетничали с мужчинами, которые тоже выглядели весьма достойно. Человек новый, попавший сюда неожиданно, ни за что бы не догадался, что девочки, невесомо порхающие с подносами, уставленными хрустальными бокалами с шампанским, обслуживают заложников, которые весело чокаются, болтают непринужденно и озорно. Но Пыёлдин к этому уже привык и нисколько не удивлялся, как и подчеркнутому уважению, с которым здоровались с ним заложники, издали раскланиваясь и посылая приветственные жесты.
Однако то, что он увидел, спустившись с крыши…
Навстречу ему шла пара, один вид которой заставил его отшатнуться. Это были бомжи. Самые дремучие, запущенные бомжи, которых можно встретить разве что в московских подворотнях, под платформами электричек, в подземных переходах. Бывшие ветераны труда и войны, окончательно отощав и обнищав, продавали последнее, что у них было, и уходили куда глаза глядят, в святой надежде, что люди не дадут им помереть с голода. Их можно было встретить в канализационных люках, в недостроенных домах, в лесопосадках и в городских свалках, во многих других местах, которые недремлющая человеческая мысль обнаружила с наступлением счастливых демократических перемен.
Так вот пара…
У мужика был подбит глаз, на щеке пылал кровоподтек, на плечах болталась фуфайка, у которой отсутствовал один рукав, на ногах красовались растянутые тренировочные брюки и черные калоши с розовыми внутренностями. Непередаваемая сизость его заросшей физиономии выдавала не просто бездомного бродягу, а бродягу убежденного, с хорошим стажем.
Лицо его подружки покрывала та же сизость, что говорило об их одинаковом образе жизни, но было оно в гораздо худшем состоянии. А приспущенные чулки, мужские туфли чуть ли не сорок пятого размера, лоснящийся среднеазиатский халат, надетый на голое тело, составляли ее туалет.
Но самое странное — несмотря на затравленность, глаза у обоих светились какой-то радостью. Увидев Пыёлдина, они не смутились, не попытались скрыться, наоборот, устремились навстречу, обрадовавшись ему.
— Каша! — хрипло заорал мужчина, протягивая к Пыёлдину трясущиеся руки. — Наконец-то, Каша! Я увидел тебя!
— И я тебя увидел, — проговорил Пыёлдин, тщетно пытаясь оттолкнуть от себя обрадованного бродягу. Но едва он шагнул в сторону, как у него на шее повисла женщина и, изловчившись, довольно громко чмокнула в щеку.
— Ты совсем не изменился, Каша, — проговорила она, промокая замусоленным рукавом халата повлажневшие глаза. — Я всегда верила, что мы с тобой увидимся! Сердце меня не подвело, не обмануло…
— Я тоже надеялся на встречу, — смятенно бормотал Пыёлдин. — Хотя, конечно, понимал, что мои мечты вряд ли сбудутся. — Беспомощно он оглянулся на постигавшую Анжелику, но та на эту сцену смотрела спокойно, просто пережидала, когда схлынут первые восторги и бомжи произнесут что-нибудь внятное.
— Твоя девочка? — спросил бомж, кивая в сторону Анжелики. — Хорошая девочка… Умытая. Моя такая же была… Но, видишь ли… Конечно, пару ударов я в своей жизни пропустил…
— Скажи мне лучше вот что… Кто ты есть, как сюда попал и чего хочешь?
— Каша, — прошептал бомж потрясенно, — Каша… Ты меня забыл?! Я буду плакать, Каша, я буду плакать долго и безутешно… И Лиля будет плакать…
— Можете начинать, — твердо сказал Пыёлдин.
— А накопитель в Краснодаре помнишь?
— Что? Накопитель?
— В Краснодаре… Ну, ну… Еще одно усилие, Каша!
— Краснодарский накопитель… — Что-то начало просачиваться в сознание Пыёлдина, что-то изменилось в его лице, в глазах появилось осмысленное выражение.
— А Брынзу помнишь?
— Помню.
— Так я и есть Брынза! — закричал бомж.
— Ты — Брынза?!
— Да! А это Лиля. Помнишь Лилю? Ну! Каша! Напрягись! Помнишь, она все пела… «Расцвела сирень в моем садочке, ты пришла в сиреневом платочке… Ты пришла, и я пришел… И тебе, и мине хо-ро-шо!» — все эти слова бомж не столько пропел, сколько проговорил, но мелодия узнавалась. Из его глаз полились слезы, легко и послушно, обильные слезы, которые он уже не мог сдерживать. — Ну, Каша! Скажи, что ты все вспомнил, что ты узнал нас, что ты любишь нас, как и прежде!
Подружка бомжа стояла рядом, и из ее глаз тоже текли прозрачные слезы, прокладывая себе путь среди морщин на лице. Она склонила голову к плечу и смотрела на Пыёлдина с нескрываемым умилением.
— Это она, Лиля, узнала тебя по телевизору, — Брынза благодарно положил ладонь на плечо подруги. — Смотри, говорит, это же наш Каша… Я глянул и обмер — точно Каша! Представляешь, я прямо весь обмер, и голос мой оборвался. Я заплакал, Каша! От радости! И Лиля заплакала… Мы оба с ней обнялись и плакали навзрыд… Как будто вернулись те наши молодые, счастливые, влюбленные годы… Ты помнишь те годы? — Брынза не мог продолжать, — прижав ладони к лицу, он отвернулся к окну, принялся тереть глаза уцелевшим рукавом фуфайки.
И Пыёлдин вспомнил, до мельчайших подробностей вспомнил краснодарский накопитель, жаркое лето, безжалостное солнце, свирепую кампанию по борьбе с бродяжничеством, вспомнил, как собрали пропойц со всего юга страны и заперли за колючей проволокой в пустом пионерском лагере. Да, и случайно оказались там двое молодых ребят, парень и девчушка, которые, влюбившись друг в друга до полного беспамятства, решили вместе провести лето на берегу Черного моря. Они были молоды, глупы и счастливы. Старые, пропитые бродяги, чем могли, помогали им, растроганные их юностью, беззащитностью и тем вызовом, который всегда несут в себе юность и беззащитность. Эти двое ходили только рядом, только вместе, крепко держа друг друга за ладошки, боясь расстаться даже на секунду. Они вместе входили в море и вместе выходили на берег, рядом лежали на песке, все так же держа друг друга за ладошки. Оба были загорелые, худые и голые, но боже, боже, как же они были счастливы, счастье просто лилось у них из глаз, как сейчас льются безудержные пьяные слезы…