— Ну, ты даешь, Брынза!
— Каша, — Лиля робко подергала Пыёлдина за рукав. — Каша, считай, что у тебя две ходячие мины… У тебя две мины, Каша. Моя будет даже пострашнее, потому что от такой задрыги, как я, никто подобного не ожидает.
— Надеюсь, до этого не дойдет, — пробормотал подавленный такой самоотверженностью Пыёлдин.
— Дойдет, — Брынза смотрел на Пыёлдина не мигая, и его воспаленные глаза с желтыми белками и красными прожилками излучали силу и уверенность. — Дойдет, Каша. Тебя не выпустят отсюда живым. А мы сами живыми не уйдем.
— Зачем же вы пришли?
— За тем и пришли. Ребята подойдут, ты их не прогоняй, ладно? В Доме много этажей, и все они пустуют… Мы еще сгодимся, помяни мое слово.
— Да на фига вы мне сгодитесь?
— Не говори так, Каша. Не надо так говорить.
— Ладно, замнем. А теперь скажи… Сколько их подойдет, что-то ты темнишь, Брынза!
— Знаешь, Каша, мне кажется, что они все время будут подходить… Нас ведь много развелось в последние годы. Видимо-невидимо.
— Кого это вас?
— Бездомных, безработных, бомжей, наркоманов, алкоголиков… Отовсюду нас выперли, Каша, нас выперли отовсюду. С квартир, с работы, с улиц выметают, с площадей, с вокзалов гонят…
— Сами виноваты! — жестковато произнес Пыёлдин.
— Конечно, — легко согласился Брынза. — Ты прав, Каша, ой, как ты прав! Мы и в самом деле сами виноваты. Упаси боже, чтобы мы винили кого-нибудь, кроме себя… Упаси боже! Мы плохие, Каша… Мы пьем водку, деремся, обижаем ближних. — Брынза коснулся локтем Лили, не то прося прощения, не то намекая, что именно ее он имеет в виду. — Мы не приносим пользы обществу, стране, родине… Не приносим. — Брынза сокрушенно вздохнул. — Но, Каша… Мы ведь и не хотим слишком много… Мы ничего не хотим. Дайте только дожить. Нам немного осталось. Если откровенно, нам почти ничего и не осталось.
— Да ладно тебе! — растрогался Пыёлдин.
— Каша, я знаю, что говорю… Нам немного осталось. Может быть, даже несколько дней… И потом, Каша, среди нас не сплошь подонки, пропойцы, воры и проходимцы… Учителя, врачи, инженеры всякие, ветераны войны и труда, ударники коммунистического труда… В прошлом, конечно. А уж они-то на похлебку предсмертную заработали, на глоточек вина, на подстилку в углу… Но они молчат, Каша, ты заметил? Мы все молчим. Не слышно нашего голоса ни по радио, ни по телевидению, с газетных страниц не доносится ни звука, ни стона, ни всхлипа… Нас как бы и нет. Наверно, нас и в самом деле нет… Мы просто тень от прошлой жизни. Только тень, Каша, только грустное воспоминание о былом. Да и оно вот-вот исчезнет…
— Все понял, — перебил его Пыёлдин. — Осознал. Проникся. Опечалился. А теперь — пока. Как я ни велик, но с Бобом-Шмобом не часто приходится разговаривать. Президенты, они крутоватый народец, капризный и довольно самолюбивый… Пока! Раздайся море! С горячим бандитским приветом!
Пыёлдин потряс кулаком в воздухе и неповторимой своей походкой, полуприсев, двинулся к кабинету Цернцица. За ним, едва касаясь ногами ковра, паря над ним, пошла Анжелика. И пока не скрылась за дверью, головы и заложников, и террористов с одинаковой скоростью поворачивались вслед за ней, и в глазах у каждого была безнадежность, полная безнадежность. Все вдруг осознавали ясно и твердо, что, когда мимо, мимо проходит такая женщина, жизнь можно считать неудавшейся, сломанной, а то и просто бессмысленной. И должно было пройти не менее часа, двух, прежде чем к людям возвращалась здравость мышления, а в глазах появлялся какой-то слабый, зарождающийся интерес к жизни.
Анжелика, казалось, не видела ничего этого, не замечала. Но это только казалось. Все она видела, все замечала. И улыбалась, и светилась изнутри внутренним светом. На всех, кто оказывался рядом, падали от нее отблески, радужные блики, солнечные зайчики. И самые, казалось бы, навеки погасшие, серые и бездарные ощущали вдруг в себе волнение, тревогу, способность к чему-то достойному…
Впрочем, и это проходило.
Невозможно слишком долго питаться чужим волнением, чужой тревогой, чужой любовью…
Это печально, но это так. Свою кровь сжигай, свою голову клади на плаху жизни, свое невосполнимое время бросай в топку любви — вот тогда и тебе воздается.
Если воздается.
* * *
Цернциц сидел за своим столом, держа на весу телефонную трубку, бешено вращал глазами и при этом еще умудрялся потрясать кулаком.
— Что-нибудь случилось? — спросил Пыёлдин.
— Где тебя носит?! — шепотом заорал Цернциц. — Президент на проводе.
— На чем-чем?
— Говори! — Цернциц протянул трубку. — Хохмить потом будешь, когда получишь свою поганую амнистию!
Пыёлдин взял трубку, повертел ее перед глазами, словно бы удивляясь непривычному предмету, поднес к уху, послушал, не доносится ли оттуда каких звуков.
— Алле! — Слово это получилось у него громче, чем следовало, и уже по этому можно было догадаться о его волнении. Он сел в кресло, закинул ногу на ногу, подмигнул Анжелике, которая расположилась рядом. Этими несложными движениями он старался придать себе уверенности. — Пыёлдин слушает, — сказал он несколько игриво. — С кем говорю?
— С президентом говоришь, — прозвучал в трубку грубоватый, напористый голос. Да, на том конце провода действительно был президент, всемогущий Боб-Шмоб, и у Пыёлдина на этот счет сразу отпали всякие сомнения, если таковые и были. И едва он услышал этот голос, как сразу успокоился, более того, появилось желание дерзить и говорить непристойности.
— Очень рад! — отозвался Пыёлдин. — Признаться, первый раз говорю с президентом.
— Я с тобой тоже, — прогудело из трубки.
— Ха! Значит, нам обоим крепко повезло!
— Не знаю, не знаю, — протянул президент. — Мне тут доложили, что тебе уже недостаточно денег, у тебя другие аппетиты появились…
— Правильно доложили.
— Чего же ты хочешь?
— Амнистию.
— Не понял?
— Да все ты понял! — сорвался Пыёлдин. — Не надо мне мозги пудрить! И дурить меня не надо. Я прекрасно понимаю, что стоит нам взлететь на вертолете, как его собьют над ближайшей поляной в ближайшем лесу. Переловят, перестреляют, некоторых там же на суках и вздернут. Не надо!
— Так, — прогудело из трубки, и на этот раз Пыёлдин явственно уловил холод, по его шкуре пробежал озноб, но он уже не мог остановиться, не имел права сбавлять тон.
— Все участники операции должны быть амнистированы президентским указом.
— Но это невозможно. — Боб-Шмоб, видимо, прикрыв трубку рукой, советовался с кем-то.
— Почему? — спросил Пыёлдин. Он хорошо помнил закон, который открыл ему сокамерник, какой-то профессор, сидевший за безнравственные отношения с юной студенткой. Закон гласил примерно следующее: многословные вопросы проще, потому что в них всегда присутствует ответ. Гораздо труднее отвечать на вопросы простые, примитивные, почти глупые. Невозможно слукавить, когда спрашивают «Где?», когда спрашивают «Когда?», когда спрашивают «С кем?». Поэтому, когда была возможность, Пыёлдин задавал вопросы предельно простые. И не потому, что постоянно помнил об этом законе, просто такой он был, этот Пыёлдин. И спросив у Боба-Шмоба «Почему?», он и сам не заметил, как поставил того в затруднительное положение.