Автор опустил описание обеда вовсе не потому, что забыл. Ну соберем мы снова всех за столом, опять начнут говорить глупости и уминать жареные куски морского окуня, запивая грузинским вином. Ничего нового сказано не было, никто не проболтался, не проявился с какой-то неожиданной стороны.
Пообедали. Насытились. Отвалились. Разбрелись по саду, обсуждая предстоящий дождь, расписание электричек на Москву, плотность Шаманьего подшерстка.
Когда солнце стало клониться к закату, а со стороны Бородинского поля потянуло свежестью и на горизонте возникли тяжелые округлые тучи, так набитые молниями, что они прямо торчали изо всех дыр в тучах, Ошеверов засобирался в Москву. Он вылил на себя ведро колодезной воды, достал из чемодана светлый костюм, попросил Валю выгладить сорочку и в полчаса был готов.
— Илья! Да ты прямо жених! — возбужденно воскликнула Селена. Но не стоит ее тон относить насчет особого отношения к Ошеверову, — Селена всегда была немного возбуждена. Ум, красота, образование давали ей тот тонус, благодаря которому она постоянно казалась несколько навеселе, если можно так выразиться.
— А что, Селенка! Поехали со мной! — неожиданно предложил Ошеверов. — Поехали!
— Куда?
— В Москву! Туда и обратно на моем мастодонте. Обернемся за два часа, если гаишники не прихватят. Но у меня для них версия готова. В Москву еду, потому что груз доставил, из Москвы еду, поскольку база закрыта, откроется в понедельник, ночевать буду в Одинцове.
— А как объяснишь Селену в кабине? — спросил Шихин.
— Скажу, что у меня к ней слабость. Они поймут и простят. Селена? Пообщаемся, поболтаем, поведаем друг другу наши маленькие тайны — девичьи секреты, мужские сокровенные желания... А то в такой толпе и словечком-то не перебросишься!
— В этом что-то есть... — засомневалась Селена. — А как быть с Игорешей?
— Ну его к черту, твоего Игорешу! Надоел — спасу нет!
— Вот тут ты, Илюша, прав, ой, как ты прав! — по-русалочьи расхохоталась Селена, и несколько подсохших листьев упало с деревьев. — Мороженым угостишь?
— Мороженым ты только закусишь то, чем я тебя угощу!
— Заметано! Игореша! Где Игореша? Впрочем, неважно, а то он еще переживать будет... Митя, скажешь Игореше, что я с Ошеверовым решила прошвырнуться, ладно? Он, конечно, огорчится, но ты утешь его, ладно? Похвали за что-нибудь, скажи, что он молод, красив, талантлив...
— Будет сделано, — заверил ее Шихин. — Послушай, Илья, — он отвел Ошеверова в сторону, — ты в самом деле едешь за анонимкой или хочешь с Селеной пообщаться?
— За анонимкой. И Селена пусть едет. Свидетелем будет. Читать письмо я ей не дам, но возможность убедиться предоставлю. Одну канистру вина я уже своему агенту вручил в качестве аванса. У меня для него еще одна приготовлена. Пусть отрабатывает.
— Кому вручил?
О, это моя маленькая тайна! Ты слышал, что я только что говорил Селене о тайнах? Обожаю маленькие тайны! Они обволакивают меня со всех сторон и создают над моей головой еле уловимое, но очень пикантное сияние! — Ошеверова понесло. — Я ни за что не признаюсь, каково мне пришлось в Салехарде! Не скажу, за что люблю Зину, свою жену единственную! Не выдам, откуда у меня это вино. Тебе не выпытать, кого я подозреваю...
— Уже подозреваешь?
— Как и ты, Митя, как и ты. И я уже просек, кого ты подозреваешь. Это заметно. Думаю, и преступник почувствовал. И не убеждай меня, что тебе это безразлично. В этом саду много народу, но спокойных нет. Почему все так веселятся, кричат, вспоминают всякие забавные случаи? Они возбуждены. Каждый про себя просчитывает, копается в прошлом, пытается найти корни анонимки. Все, кого ты видишь сейчас, — это следователи, мастера сыска и дознания. Держись, Митяй! Недолго осталось.
— Что говорить, когда кто-нибудь спросит о тебе?
— Обо мне может спросить только Селена, да, Селена? Вот кого я люблю, вот кого мне не хватало в Салехарде, на Сахалине, в Синельникове, но хоть в Москве она будет со мной, да, Селена? Митя! Все до единого знают, куда я еду, я чувствую на себе всеобщие взгляды. И если кто спросит, знай — лукавит. А ты, — Ошеверов наклонился и зашептал Шихину на ухо, — посмотри за народом, этак невинно, доброжелательно, ладно?
— Не нравится мне все это, ей-богу!
— Не переживай. Гости прекрасно себя чувствуют, сыты, пьяны... Все очень хорошо получилось. А причина для волнений есть только у одного человека, только одному может не понравиться сегодняшний вечер...
— Кому?
— Доносчику. Но его недовольство можно стерпеть. Стерпим? Переморгаем? Оботремся?
— Слушай, мне становится страшно.
— Ничего, это приятный страх. Как у девушки перед брачной ночью. Что-то откроется, что-то познается, что-то будет преодолено... А там, глядишь, радость будет, сладость неземная и наслаждение... Знаешь, в некоторых деревнях остался обычай — наутро после брачной ночи вывешивать во дворе окровавленные простыни. Чтобы все знали — девушка была настоящая, а не подпорченная. Правда, в последнее время обычай несколько облагородили — вместо простыни вывешивают красный флаг. Но по мне пусть уж лучше будет простыня. И истолкована она может быть только в истинном смысле — белый флаг поражения, красный флаг победы... Чья-то победа — это всегда чье-то поражение... А если то и другое на крови замешено, это всерьез.
Ошеверов стоял в светло-кремовом костюме, в белоснежной рубашке, в светлых замшевых туфлях, выкупанный, гладко выбритый и причесанный. У калитки его поджидала прекрасная Селена в желтых бархатных штанах и зеленой шелковой блузе, которая на слабом ветерке раздувалась, как парус, готовый увлечь куда-то за горизонт, где ждут события тревожные и радостные.
— Держись, Митя! Я с тобой! — воскликнул Ошеверов, поняв смятение друга. — Держись! — И частой упругой походкой направился к рефрижератору.
— Ни пуха! — успел крикнуть Шихин.
— К черту! — с удовольствием откликнулся Ошеверов. И, нырнув под боярышник, пропал с глаз. Шихин медленно прошел следом. Селена уже сидела в кабине, с любопытством оглядываясь по сторонам, Ошеверов ворочал рычагами, ключами, тыкал пальцами в кнопки, к чему-то прислушивался. Наконец мастодонт вздрогнул, чихнул чем-то ядовитым, заревел и попятился назад. Ошеверов ловко завел мощный зад машины в переулок, переключил скорость и двинулся к Подушкинскому шоссе, повернул налево, потом через двести метров еще раз налево и с грохотом покатил к Москве.
Жара спала, сквозь ветви елей пробивались лучи солнца, под деревьями установилась предгрозовая сумрачность, но было тепло, тихо, ясно. Где-то над Жаворонками прогудел самолет. На фоне темных туч он казался радостным вестником, его иллюминаторы вспыхивали красноватыми бликами отраженного солнца. Самолет торопился во Внуково, чтобы успеть сесть до грозы. Должно быть, пассажиры видели фантастическую картину — Москву, подсвеченную закатным солнцем, и надвигающиеся темные тучи с торчащими из них острыми молниями.