Я их не слышу. Я отчего-то слышу только один голос – звонкий, насмешливый юношеский. Это голос моего брата:
Но нет, я не герой трагический,
Я ироничнее и суше!
Я злюсь, как идол металлический
Среди фарфоровых игрушек!
Это стихи Николая Гумилева. Костя обожал его поэзию.
Боже мой, Костя…
Меня бросает в жар, до пота. Я достаю платок из кармана, но не успеваю отереть лоб, потому что в следующую секунду невыносимый холод оледеняет меня. Лица, шевелящие губами, отлетают далеко-далеко, становятся крошечными и почти неразличимыми.
Может быть, я тоже умираю? О господи, как же это было бы хорошо!
Но я жива. Я смутно вижу, что какая-то женщина берет из моих рук платок, мочит его водой из бутылки, обтирает мое лицо.
Сразу становится легче. Потом мне дают напиться, и силы возвращаются ко мне, возвращается реальное осознание окружающего мира – и свершившегося несчастья.
Толпа вокруг меня рассеивается. Люди поняли, что я пришла в себя, и вернулись к своим бедам и заботам.
Я рада. Я рада, что меня оставили в покое. Мне хочется быть одной.
Чтобы быть одной, надо уйти отсюда. Кое-как поднимаюсь, сжимая в руке мокрый платок, и выбираюсь на улицу. Иду, не сознавая куда, снова погрузившись в некое полубеспамятство. Прихожу в себя от мощного тычка под ребра… и обнаруживаю, что я в трамвае.
Мгновенный, живительный промельк счастья: я в трамвае! Я еще не была в Предварилке! Мне померещилась очередь к окошку, и ноготки барышни, и страшные слова в бумажке. Этого не было. Я приду в Предварилку и увижу благодетельный прочерк напротив фамилии моего брата.
Но… мокрый платок зажат в моей руке. Все было, все свершилось, я осталась одна.
А мир не изменился. Мир живет по-прежнему. Мир толкается, бранится, злословит:
– Ох, слышать не могу этот «Интернационал», надоел до тошноты!
– Это у них теперь вместо похоронного марша.
– Нынче на базаре торговка так уж пирожки с мясом нахваливала, я стоял и слюнки глотал.
– Тьфу, с мясом… Кота небось зажарила.
– Кота? Нынче кот тридцать пять тысяч стоит. Крысу положила, помяните мое слово.
– Знаете, что такое национализация торговли? Это когда вся нация торгует.
– Гляньте, новый лозунг вешают: «Да здравствуют народные комиссары!»
– Да чтоб они сдохли!..
Господи, господи боже мой… Я вспоминаю книгу, которую читал мой брат перед тем, как ушел из дому на ту никому не нужную встречу, где его арестовали. Это был сборник высказываний великих людей, и книжка долго еще лежала открытая на той же странице, на которой оставил ее Костя. Потом я закрыла книгу, потому что мне было страшно все время натыкаться взглядом на слова, которые казались мне пророческими. То были слова Сократа, которые он сказал судьям, вынесшим ему смертный приговор: «Но время уже идти: мне – для того, чтобы умереть, а вам – чтобы еще пожить; а чей жребий в этом случае лучше – это не известно никому, кроме бессмертных богов».
При воспоминании о Сократе мне становится чуточку легче. Может быть, моему брату сейчас и в самом деле лучше, чем мне, чем всем нам?
Внезапно трамвай с лязгом и грохотом останавливается. В обе двери входят по трое красногвардейцев:
– Вылазь все!
– Как так вылазь?!
– А вот так вылазь, баржу ломать у Фонтанки!
– Не пойду, лекцию читать еду! – кричит какой-то человек с портфелем. – У меня документ есть!
– А я к врачу! – вступает другой.
– А я по делам!
– Заткнитесь! – рявкает старший – шикарный красноармеец в умопомрачительных галифе. – Спрячьте свои бумаги, не надоть мне их. Руки есть, ну и идите баржу ломать. Ишь, баре какие завелись, с портвелями , буржуи! Не видали мы таких, што ль?
Выходим, подталкиваемые чуть ли не взашей. Около меня рыдает женщина: она едет с другого конца города от кумы, та дала ей кочан капусты для крестничка, дома троих ребят мал мала меньше заперла, со вчерашнего вечера не пивши, не евши!
Толпа пытается за нее заступиться. Ругань, проклятия.
– Я те голову размозжу! – орет красноармеец.
– Ну и размозжи, на том стоите, черти проклятые! – не сдерживает ненависти мужчина с портвелем .
– Ах, вы так? Ну-ка, покажи, гад, что везешь в своем сундуке? Всем приготовиться к обыску! Подходи по одному!
Меня словно крапивой стеганули по лицу. Сейчас обыщут, найдут спрятанные в поясе бриллианты и, конечно, отымут: реквизируют «в пользу революции». Ну уж нет! Это все, что у меня осталось! Если не удалось купить за них жизнь брата, может быть, смогу купить собственную жизнь. Смогу бежать из Питера, уехать вон из России – от матери, которая вмиг обернулась злобной мачехой-погубительницей.
Суматоха. Обыска страшатся все. Теперь ведь каждый, совершенно по старинной пословице, omnia mea mecum porto [41]. Крики, один рвется, другой рыдает…
И вдруг меня словно кто-то толкает в спину. Я срываюсь с места и, подхватив подол, чтоб не путался в ногах, стрекача через улицу! Вслед летят старинные, вечные лозунги:
– Держи, лови, хватай, не пущай, держи!
Чуть не падаю, чудом удерживаюсь на ногах, звериным инстинктом вспоминаю, что через два дома есть открытая парадная и ход на черный двор. Пролетаю туда, но вместо того, чтобы убегать через подворотню, вскакиваю в соседний открытый черный ход и замираю там под прикрытием двери. Мимо грохают сапоги:
– Хватай, держи!
Я не двигаюсь с места. Через малое время сапоги грохочут в обратном направлении:
– Ах ты, ушла. Стерва, так ее и снова так и перетак!
Затаив дыхание, слушаю, как музыку, площадную брань, в которой звучит безнадежность.
Когда грохот сапог утихает, осторожно выглядываю и вижу, как вдали ведут толпу на «трудовую повинность» моих товарищей по несчастью. Кажется, среди них нет женщины с кочаном. Наверное, все-таки отпустили ее!
С двойным облегчением перевожу дух.