– Можно отказаться, конечно, – продолжает Максвелл, – но тогда или «семья» тебя рано или поздно достанет, или ты просто потеряешь среди корсиканцев право на звание человека. Может быть, эти нравы кому-то покажутся дикими. Но они существуют, с ними надо считаться. Так вот, Жану-Ги Сизу никто никакой «черной метки» не посылал. В этом публично клянется сам Иан Колона, а он человек серьезный. Более чем! Но вернемся к Жани. Итак, она сестра Жана-Ги Сиза. А Жильбер – его побратим. То есть она все равно что сестра Жильбера, понимаешь? Между ними не могло быть никаких других отношений, кроме дружеских. Он-то и свел ее в свое время со своим соседом Гийомом Феранде. И вообще, как мог, присматривал за ней. Однако у Жильбера был еще один побратим. Он не корсиканец и даже не француз. История их знакомства… ну, это неинтересно.
Истинная правда. Мне вообще все это уже не слишком интересно. И я совершенно не понимаю, почему Максвелл так увлекся рассказом, что даже перестал меня гладить по руке. И по другим местам – тоже перестал. Поэтому я мычу какое-то неопределенное «М-м-да…», после чего Максвелл все же продолжает рассказывать:
– Короче говоря, этот парень год назад был во Франции и случайно познакомился с Лорой в моей мастерской. Я как раз заканчивал одну картину… Ты, видимо, знаешь, о чем речь. Наверняка Николь рассказала тебе о «Сафо и Фаоне». У Лоры и этого парня завязались романтические отношения. Лора забеременела, но аборт делать не стала. И напрасно. Тот человек связан очень серьезными обязательствами, жениться он не может и не хочет. Родился ребенок. Поскольку Жильбер – побратим этого человека, а я чувствовал себя ответственным за Лору, ведь они познакомились у меня, мы взяли на себя устройство судьбы малыша. Я заплатил Лоре хорошую сумму, но она, по-видимому, осталась недовольна. Я не верю, что в ней взыграли какие-то материнские чувства. Скорей всего, ей захотелось еще денег, и она явилась шантажировать Жани. Ко мне напрямую сунуться побоялась, знала, что я пошлю ее подальше, ну а если бы денег попросили Жани и Жильбер, я бы им не отказал.
– Почему?
– Потому что мы друзья с Жильбером. Очень давние друзья. К тому же у нас совместные деловые интересы, которыми мы оба дорожим. Он хоть и корсиканец, но крепко связан с цыганами, а именно они – крупные поставщики товара на блошиные рынки. Ну, а Жани – все равно что сестра Жильбера, поэтому я и не мог бы отказать им в просьбе.
– Наверное, Лора крепко достала Жани, если та ее убила, – бормочу я, постепенно отвлекаясь от своих разнузданных сексуальных фантазий и обращаясь за спасением к логическому мышлению. Нет, в самом деле, столько открытий, что тут уж как бы не до секса!
– Думаю, ты правильно угадала, что именно она звонила Жильберу и просила его отыскать туфлю. Слава богу, что он – такое верное сердце. Да и знаешь, честно признаюсь: даже если Лору убила Жани, я ее понимаю. Она защищала себя и ребенка.
В этом мнении мы вполне совпадаем.
Ну что? Ответы на все вопросы получены, наша логика притихла, расследование вроде бы закончено. Нам больше не о чем разговаривать? Он сейчас встанет и уйдет?
Ой, нет. Я не хочу, чтобы он уходил!
О чем бы его еще спросить? Не он ли запер меня в погребе? Нет, не он, если вчера был в Париже, это и ежу понятно. А, знаю! Знаю, о чем спросить!
– Скажи, а что ты делал в сарае?
У него очень натурально отпадает челюсть:
– В каком сарае?
Вот артист! Врет и не краснеет! Да можно ли вообще верить хоть одному его слову?!
– В сарае Брюнов. Что ты там искал?
– А ты откуда знаешь?
– Я тебя в окошко видела.
– В какое еще окошко? На ту сторону выходит глухая стена дома.
– Не совсем глухая. Одно окно все же есть – ванной комнаты.
– Но там никого не было, в том окне! Я бы увидел тебя, если бы ты высунулась. Ч-черт…
– Вот ты и попался! – хохочу я. – Я из окошка и не высовывалась. Я увидела твое отражение в стекле.
– Слушай, все как в настоящем криминальном романе! – говорит Максвелл восхищенно. – Небось твоей Алене Дмитриефф такого не выдумать, а? Я-то был уверен, что проскользнул совершенно незаметно. Жильбер уверил меня, что в доме никого нет.
– Так зачем ты лазил в сарай?
– Я хотел осмотреть остов кареты, – сообщает Максвелл с самым невинным видом.
На какое-то мгновение мне кажется, что у него элементарно едет крыша. В карете едет! Потом я вспоминаю кучу железяк, стоящих в сарае. Да, в самом деле, это остов кареты. Ну и зачем Максвелл его осматривал?
– А, ну, понятно. Тебя, кажется, называют «Королем старьевщиков»? Решил прицениться – или примеривался, как ее выкатить половчее да понезаметнее?
– Не без того! – хихикает Максвелл. – Видишь ли, я предполагал, что эта карета раньше принадлежала графам Сен-Фаржо и составляла часть имущества замка.
Сен-Фаржо… Что-то я слышала недавно о замке Сен-Фаржо…
– Сен-Фаржо? Не за попытку ли взрыва этого замка попал в тюрьму Жан-Ги Сиз? – вспоминаю я.
– Ого! Откуда ты знаешь? А впрочем, после самоубийства Жана-Ги Сиза о взрыве беспрестанно говорят с экранов телевизоров. Кстати, совершенно непонятная акция. «Корсика Нацьоне» не взяла на себя ответственность за нее, потому что не участвовала в ней. Значит, затея была самого Сиза. Ничем вообще не мотивированная! Я могу только предположить, что он искал то же, что и я, и малость свихнулся на этой почве.
– А ты что ищешь?
– Я ищу картину Давида «Смерть Лепелетье», – отвечает Максвелл, и лицо его мрачнеет.
– «Смерть Марата», ты имеешь в виду? – поправляю я.
– Да нет, не Марата. Луи-Мишель Лепелетье граф де Фор де Сен-Фаржо – один из тех аристо, кто предал свое сословие. Он был членом Конвента во время революции, голосовал за казнь короля и был за это убит неким Пари. Давид запечатлел эту смерть – ведь он и сам был председателем Конвента, сам голосовал за казнь монарха. Однако семья Лепелетье стыдилась своего отпрыска-отщепенца и задалась целью уничтожить картину, запечатлевшую позор их рода. Давид, как мог, спасал свое детище. Было судебное разбирательство. Лепелетье запретили уничтожить картину, она должна была храниться на территории замка. Однако картина исчезла.
– И почему ты ищешь ее в Мулене? Где Сен-Фаржо, а где Мулен?