— Итак, вопросы, — она чутко уловила перелом в его настроении и первой перешла к делу. Пафнутьев мысленно поблагодарил ее за великодушие и попытался сосредоточиться — молодое бедро Вохмяниной, уходящее куда-то в глубь складок халата и там, в полумраке, теряющее четкие очертания, все-таки сбивало Пафнутьева с толку, все-таки мешало ему сделаться сухим и четким. — Мне кажется, я должна сесть скромнее? — усмехнулась женщина.
— Не обязательно, — смутился Пафнутьев, но тут же вышел из затруднения. — Можете оставаться в такой же позе, уже привык, жалко расставаться.
— С чем?
— Со столь прекрасным видом.
— А вы шалун! — рассмеялась Вохмянина.
— Только на словах, только на словах, поскольку профессия научила меня вязать слова в любом количестве, качестве, в любом содержании и даже без всякого содержания.
— Жаль.
— Спасибо, конечно, за столь приятное словечко, но... Не жалейте, не надо.
— А я и не жалею!
— А я знаю! — теперь уже рассмеялся Пафнутьев и закручинился, затосковал, поскольку понял — с этим человеком легкого разговора не будет. Вохмянина владеет собой, она подготовилась и, слегка захмелев, похоже, впала в этакий неуязвимый кураж, все его слова будут ее если не смешить, то просто потешать. «Не пробить ее сегодня, ох не пробить», — причитал про себя Пафнутьев, а сам тем временем уже строил, строил коварные свои вопросы, уточнения, облекая профессиональное любопытство в форму светской беседы — легкой и непринужденной. Умел он это, умел, но чрезвычайно редко приходилось ему проявлять свое высокое мастерство. — Знаете, Катя, у меня такое впечатление, что вы — едва ли не единственный здравый, разумный человек в этом доме.
— Спасибо, — Вохмянина склонила голову, признавая правоту Пафнутьева.
— Скажите, пожалуйста, что здесь происходит?
— Что происходит... Ничего особенного.
— Как?! А три трупа?!
— Видите ли, Павел Николаевич... Я сказала «ничего особенного» по сравнению с тем, что здесь происходило постоянно.
— Вы хотите сказать, что трупы в этом доме — далеко не редкость?
— Нет, — она вздохнула, посмотрела в окно, за которым свисали громадные сосульки — снег на крыше подтаивал, погода была прохладная, и сосульки постепенно наслаивались, превращаясь в мощные ледяные столбы. — Видите ли... Наша жизнь здесь, в этом доме, не столь проста, как может показаться. Если хотите, я могу рассказать, почему так получилось. Все, кто здесь живет, даже строители... Находятся в каком-то нервном обострении, какое-то всеобщее взаимное неприятие. Если вы спросите, кто в добрых отношениях друг с другом, допустим, всего два человека... Я не смогу вам ответить. Разве что бомж... Он со всеми был в хороших отношениях... Как мне казалось. И вдруг убийство.
— Думаете, все-таки убийство?
— Павел Николаевич... Мне показалось, что вы не считаете меня круглой дурой.
— Ни в коем случае! — несколько неловко, но с жаром заверил женщину Пафнутьев.
— Спасибо. Мой муж, Вохмянин, взялся доказать всем, и в первую очередь самому себе, что это убийство могла совершить Света. Вы же в это не верите?
— Точнее будет сказать: мне не верится.
— В это никому не верится.
— Мог ли бомж сам повеситься? Мог. А почему бы и нет? Долгое употребление виски на ослабленный недоеданием организм действует совершенно непредсказуемым образом. Какова ваша здесь роль, Катя?
— Хотите откровенно?
— Хочу.
— Вам ведь все равно доложат, но искаженно, завистливо, недоброжелательно... Лучше уж я сама. Официально я жена Вохмянина, телохранителя Объячева. Но мы с ним не живем.
— Давно?
— С тех пор как поселились в этом доме. Потому что с первых же дней мы сошлись с Объячевым. Я была его любовницей, если вас не коробит это слово.
— Не коробит.
— Это хорошо... Сразу возникло много сложностей. Маргарита металась по всем этажам — от подвала до чердака... Это сейчас, после смерти Объячева, она такая тихая, хмельная, снисходительная... На самом деле это фурия. Злобная, ревнивая, хитрая!
— Вы ее не любите?
— Так нельзя сказать. Я ее понимаю. Я произнесла о ней некоторые слова, но это не ругательства. Это диагноз. Дальше — мой муж. Тут все тише, сдержаннее, но опаснее. Объячев вынужден был поселить здесь эту девицу, Свету, чтобы успокоить мужа. Вот, дескать, моя любовница, а уж никак не твоя жена. Мой муж глуп, самоуверен, свиреп, ревнив. Но даже он все понял.
— Он ненавидел Объячева?
— Очень мягко сказано. Он цепенел и начинал бешено ворочать желваками при одном только имени Объячева!
— Но оставался телохранителем?
— А что делать — деньги.
— Объячев знал, как к нему относится Вохмянин?
— Отлично знал.
— Но держал его при себе?
— По многим причинам. Во-первых, он этим держал при себе и меня.
— Вы не возражали?
— Я знала, на что иду, и шла охотно. Если можно так выразиться — сломя голову.
— Любовь?
— Знаете, Павел Николаевич, — Вохмянина отхлебнула из пузатой рюмки хороший глоток виски. — Если это была и не любовь, то что-то очень на нее похожее. Простите за откровенность. Объячева многие не любили, но он был сильный человек во всех смыслах слова.
— Кто его убил? — спросил Пафнутьев прямо и непосредственно.
— Ишь, вы какой лукавый... Так нельзя, Павел Николаевич... Баба расслабилась, выпила, призналась кое в чем, а вы тут же и вопрос на засыпку. Не надо с нами так, Павел Николаевич. Хотите выпить?
— Хочу.
— Ой, какой вы молодец! Обычно, когда спрашиваешь у мужика, не хочет ли он выпить, столько слышишь глупостей, кошмар какой-то! А тут вдруг простое человеческое слово — Хочу! — несмотря на свой рост и вес, Вохмянина поднялась легко, прошла к шкафчику, взяла еще одну пузатенькую рюмку, как заметил Пафнутьев, граммов этак на сто пятьдесят, и тут же налила.
Пафнутьев сделал хороший глоток, в таком обществе невозможно перебирать мокрыми губами и делать вид, что пьешь, — при Вохмяниной такие фокусы не пройдут, это он уже знал.
— Хорошо, смягчим вопрос... А кто мог убить?
— Кто угодно. Без исключений. Маргарита могла ошалеть от ревности и потерять самообладание? Могла. Вохмянин мог? Запросто. Света, даже божья тварь Света, когда обнаружила, что она здесь всего лишь ширма... Маловероятно, но как версия годится, да?
— Вполне.
— А этот наш гость задрипанный... Вьюев! Это же первая любовь Маргариты... Вы об этом знаете?
— Вьюев — первая любовь Маргариты?! — ужаснулся Пафнутьев.