— Вы имеете на это право?
— Да.
— Вы меня подозреваете?
— Да.
— В чем?
— В убийстве.
— Кого же я убил?
— В интересах следствия не могу сказать... Но здесь все убийцы. Просто я пока не могу каждому дать по трупу. Хотя трупов на всех уже хватает. Но они не распределены. Между убийцами. Моя задача — распределить. Пока я этого не сделаю, никто из дома уйти не может. Не имеет права.
— Даже тайком?
— Об этом я тоже позаботился.
— Но когда тут происходили нехорошие дела, я сидел в подвале. Вы это учитываете?
— Учитываю. Так же, как и все остальные подробности вашего сидения в вышеупомянутом подвале.
— Я могу, наконец, сходить туда за своими вещами?
— Чуть попозже.
— Это когда, простите?
— Я сам скажу, когда будет можно.
— Вы обладаете столь полной властью? — уже злясь, взвинчиваясь, спросил Скурыгин.
— Да.
— Очевидно, мне следовало бы вести себя с вами обходительнее? Вежливее? Подобострастнее?
— Угодливости, которую вы проявляете, мне вполне достаточно.
— Я ничего не сказал об угодливости.
— А я сказал. Простите, мне нужно позвонить. Можете отправляться в свою комнату, можете в каминном зале смотреть телевизор, можете включить телевизор даже в комнате покойницы. Там в видик вставлена какая-то порнушка... После долгого воздержания в подвале вам понравится.
— А вы, оказывается, не столь прост и неуклюж, как это может показаться поначалу.
— О! Я хитер, коварен и злопамятен. От меня лучше держаться подальше.
Пафнутьев снова прошел к подоконнику, у которого они недавно стояли с Худолеем, и набрал номер Шаланды. Он знал, что в эти секунды трубка сотового телефона пищит в шаландинском кармане, но тот не откликался на вызов. Значит, важный разговор, значит, надо ждать.
— Слушаю! — наконец прозвучал голос Шаланды.
— Пафнутьев тревожит.
— Давай, тревожь.
— Ты подготовил выступление по телевидению?
— А что?
— Материала хватает?
— Можешь добавить?
— Могу, — усмехнулся Пафнутьев.
— Неужели... — голос Шаланды оборвался, он так и не решился произнести вслух мелькнувшую догадку. Слишком уж она была невероятной.
— Да, Жора, да. Еще один труп.
— Кто на этот раз?
— Маргарита Объячева. Жена хозяина.
— Убита?
— Возможно.
— Как?
— Не знаю. На теле видимых повреждений нет.
— Сколько же там осталось живых?
— Пятеро. Телохранитель, его жена, секретарша... Кстати, прекрасная девушка, красавица, умница...
— Остановись, Паша. Кто еще? — взмолился Шаланда.
— Друг семьи Вьюев и объячевский зек Скурыгин.
— Ты присматривай за ними.
— Твои ребята присматривают. Они надежные профессионалы, мимо них даже мышь не проскочит незамеченной. Птица не пролетит. Комар носа на подточит.
— Ладно, Паша. Я вот прикидываю, прикидываю... Осталось пятеро... Четверо из них наверняка убийцы... Они ведь не остановятся... Им следы надо заметать.
— Может, четверо убийц, но не исключено, что один... Может быть, в доме есть какая-нибудь потайная комната, в которой убийца и прячется? Будем думать. Что твой строитель? Как его... Вулых.
— Желает говорить с тобой.
— Да-а-а? — по-дурному заблажил Пафнутьев. — Созрел, значит.
— Чем-то ты ему приглянулся.
— Он мне тоже. Высылай машину за Маргаритой. Передавай большой привет ночным телезрителям.
— Может, подъедешь, выступишь?
— Да боюсь я их тут без присмотра оставлять! Боюсь! — признался Пафнутьев. — Приеду утром, а их уже трое осталось... Нет, Жора, не уговаривай. Кому-то на роду написано блистать в свете юпитеров, а кто-то должен вахтером служить, — жалостливо простонал Пафнутьев.
— Да, Паша, да! Кто для чего создан... С природой не поспоришь.
— Кстати, Худолей опять отличился.
— Все! Мне пора. О худолеевских подвигах расскажешь кому-нибудь другому.
— Я имею в виду, что он весь день не пьет. Ни капли в рот.
— Не верю! — заорал в трубку Шаланда и отключил телефон.
* * *
Снова и снова просчитывая события, случившиеся в объячевском доме, пытаясь понять суть происшедшего, Пафнутьев постоянно упирался в нечто необъяснимое — что произошло у строителей? Он мог понять поведение Вохмяниных, и Маргарита была ему понятна, и Света. Хотя и были к ней вопросы, недоумения, но по каким-то своим причинам он отодвигал Свету в сторонку — отойди, дескать, не мешай нашим серьезным разборкам.
Вьюев?
И с этим все в порядке, Пафнутьев мог предсказать его поведение, предвидеть решения — и спокойные, и истеричные, и попросту беспомощные.
Скурыгин становился все более спесивым, он возвращался в свой мир, где привык повелевать и решать судьбы. Так уж случилось, что судьбу его самого решил другой человек, и Скурыгину оставалось только подчиниться. Причем держался он не слишком твердо, не слишком, это Пафнутьев понял сразу. Чтобы без пыток, избиений, без голода дрогнуть и подписать все, что тебе подсовывают... Слабак этот Скурыгин. И все его высокомерие, какое-то больное, надсадное самолюбие, все только подтверждало — слабак.
— Мне нужно позвонить, — подошел он к Пафнутьеву через два часа. Я и об этом должен просить разрешения?
— Конечно. Но я разрешаю.
— Знаете... Мне уже расхотелось звонить.
— В таком случае ничем не могу помочь.
— Три месяца назад я пришел в этот дом с сотовым телефоном. Я могу затребовать его обратно?
— Затребовать, конечно, можете. Но получить — нет.
— Почему?
— А я не знаю, где он, куда вы его сунули! — расхохотался Пафнутьев, убеждаясь еще в одной закономерности — спесь и глупость идут рядом, да чего уж там: это проявление одного и того же человеческого качества — ограниченности.
— Я вижу, вам приятно видеть людей в дурацком положении? — спросил Скурыгин.
— Да. А вам?
Поперхнулся Скурыгин, закашлялся, хотел сказать что-то резкое, что сразу поставило бы на место эту прокурорскую крысу, но сдержался, взял себя в руки и промолчал. И правильно сделал. Таких людей Пафнутьев не любил и даже не боролся с этим своим чувством. В мимолетном споре Скурыгин поступил верно, грамотно. Но глупо и самонадеянно, более того, безрассудно он поступил часом позже — позвонил в свою контору, потребовал каких-то ответов, отчетов, кого-то пропесочил за нерадивость, кого-то сдержанно похвалил.