А напрасно, ох напрасно!
Не знал еще Скурыгин, насколько изменился его мир, насколько изменилось собственное положение в этом мире. Два месяца изоляции не проходят безнаказанно нигде, а уж тем более в том рискованном деле, которым он занимался. В течение следующего часа после его звонка о том, что он жив, здоров, что намерен вернуться и снова все взять в свои руки, о том, что он, как и прежде, тверд и решителен — обо всем этом уже знали его партнеры, конкуренты, соратники и прихлебатели.
А не надо бы, ох не надо!
Ну, да ладно, сделанного не вернешь, слово не воробей.
Главное в другом — и со Скурыгиным у Пафнутьева не было неясностей. Он этого человека видел и понимал до самого донышка. Затруднения и полная необъяснимость у Пафнутьева были связаны с Вулыхом и Петришко. Почему один убит, а второй сбежал? Как понимать миллион долларов, если Объячев год не платил им заработанных денег, ограничиваясь кормежкой и постелью? Правда, Шаланда сказал, что Вулых тронулся умом... Пафнутьев в это не верил. О строителях у него сложилось мнение, как о людях здоровых, выросших в ясных отношениях, в своих горах, окутанных чистым воздухом и ежедневной необходимостью зарабатывать на хлеб. Такие люди если и трогаются умом, то чаще это связано с потерей дома, семьи, близких людей, с потерей привычного образа жизни.
Но миллион долларов...
Это, конечно, серьезное обстоятельство. Такая куча денег может повредить любой разум, внести душевную сумятицу в самый сильный характер.
И Пафнутьев отправился в город на встречу с Вулыхом. Ничего не планируя и не намечая, он решил, что сообразит по ходу — что сказать, о чем спросить, какими словами.
Шаланда сидел в своем кабинете со всей монументальностью, которую только мог изобразить. Он уже видел себя на экране телевизора и, похоже, нравился себе. На нем была белоснежная рубашка, китель украшали подновленные колодки орденов и медалей — их у Шаланды оказалось на удивление много.
— Привет, Шаланда! — легкомысленно произнес Пафнутьев, сразу разрушая атмосферу неприступности. — Как поживаешь? Что новенького? Говорят, весна будет холодная и затяжная. Мне верные люди сказали. По секрету, конечно.
Шаланда не ответил. Посопел некоторое время, соображая, на какие пафнутьевские слова отвечать необходимо, а какие можно пропустить мимо ушей. И, решив, видимо, что тот не произнес ни единого серьезного слова, лишь буркнул недовольно:
— Привет.
— Говоришь, Вулых умом повредился?
— Что Вулых, Паша... А мое здоровье не стоит внимания?
— В тебе, Жора, я уверен. Ты не тронешься.
— Это почему же? — с обидой спросил Шаланда, будто его упрекнули в полной бесчувственности и уже потому он никогда не поплывет умственно и душевно.
— Потому что этого не может быть никогда! — твердо произнес Пафнутьев и даже губы сжал, показывая, как он уверен в своих словах и в самом Шаланде.
— Ну, ладно дурака валять... Что с Маргаритой?
— Мертва.
— Почему?
— Жора, никаких следов насилия. Лежит смирненькая такая, ручки, ножки вытянула, глазки прикрыла, бледная вся... В общем, совершенно неживая.
— А убивать есть за что?
— Есть. После смерти Объячева она осталась хозяйкой дома. А дом с участком по приблизительным прикидкам тянет на миллион долларов.
— Опять миллион! — проворчал Шаланда. Видимо, история с обнаружением у Вулыха долларов его достаточно потрепала.
— Так вот, если кто-то решит, что может на каких-то там основаниях этот дом присвоить... То Маргарита обречена.
— Может, самоубийство? — предположил Шаланда.
— Я уже думал... Но знаешь... Это ведь четвертый труп. До сих пор никакими самоубийствами не пахло. А здесь железный повод — дом. И, по моим глупым прикидкам, есть все-таки люди, которым жалко с этим домом расставаться.
— Кто эти люди? — спросил Шаланда таким тоном, будто готов немедленно мчаться на задержание преступников.
— Жора... Не гони волну. Мы с ними разберемся. Опять же я не уверен. Говорю осторожно — по моим глупым прикидкам...
— Я уже знаю, Паша, такую закономерность... Когда я слышу от тебя глупые прикидки, можно смело вызывать группу захвата. Мне кажется, сейчас именно такой случай. А там как знаешь... Не сбегут?
— Я сказал им, чтобы меня дожидались.
— Послушаются?
— Конечно. Дом-то ведь — это такая вещь, которую с собой в чемодане или за пазухой не унесешь.
— Павел Николаевич, — уважительно произнес Шаланда, — скажи мне откровенно... Что происходит? Как все понимать? Жители города взбудоражены! Четыре трупа за двое или трое суток из одного дома... Такого никогда не было, Паша! Что доложить народу? Ведь все эти события не имеют разумного объяснения!
— Худолей предполагает, что будут еще трупы.
— Что?!
— Так говорит Худолей. Последнее время он увлекся оккультными науками, мистикой, потусторонними связями.
— Ему мало четырех?!
— Дело не в том, что мало... Он говорит, что там ждут прибавления.
— Где ждут?
— В потустороннем мире.
— Он что, тоже тронулся? И ты вместе с ним?
— Поживем — увидим.
— И он знает... Он знает, кто будет пятым? — спросил Шаланда почему-то шепотом.
— Боюсь, что знает. Но не говорит. Ему запрещено.
— Кем?!
— Ну, это, — Пафнутьев помялся, скосил глаза в одну сторону, в другую, словно желая убедиться, что никто их не подслушивает, ничья призрачная тень не стоит за его спиной. — Те силы. Потусторонние. Он говорит, что если скажет, то это...
— Ну? Ну?
— Если скажет, то сам будет пятым.
— Чушь какая-то, — шумно выдохнул воздух Шаланда. — Вы что, все там с ума посходили?
— Я же предупредил тебя.
— О чем?!
— Что ты один не тронешься. Умом.
— Знаешь что?! — Шаланда встал, резко отодвинул стул, поддал ногой еще один, который оказался у него на дороге, с грохотом распахнул окно. Казалось, шумными звуками он разгонял тени из загробного мира, которые скопились, скопились у него в кабинете и мешали свободно дышать. — Я твоего Худолея, как ты знаешь, не очень люблю... Но теперь я его ненавижу!
— Вам просто надо выпить как-нибудь, а? Вы оба хорошие ребята, только в разных весовых категориях. Вот и все. Если бы ты знал, с каким уважением он отзывается о тебе!
— Худолей?! Обо мне?! — с гневом спросил Шаланда, но уловил хитроумный Пафнутьев, уловил все-таки слабую, почти неслышную нотку детского удивления и зарождающейся признательности. — А что он во мне такого увидел?