— Здесь копии, — Пафнутьев положил руку на папку. — Оригиналы в другом месте, более надежном. Если будут сомнения, будут колебания, возникнет недоверие... Оригиналы получишь немедленно. Сможешь сверить и убедиться.
Фырнин не торопился открывать папочку, развязывать тесемки и в чем-то там убеждаться. В эти минуты его не интересовали подробности будущего интервью, его озадачивало что-то другое, и Пафнутьев с Халандовским терпеливо ждали, пока он заговорит.
— Павел Николаевич, вопрос заключается в следующем... Если я правильно понимаю положение, в котором мы с вами оказались сегодня...
— Ты его правильно понимаешь, Володя, — сказал Пафнутьев, не ожидая, пока Фырнин закончит вопрос.
— Нет, я так не хочу, Павел Николаевич... Давайте мы будем все-таки договаривать. Иначе потом не сможем найти концы... Вы, представитель правосудия... признаете беспомощность правосудия? Суть в этом?
— Нет, — сказал Пафнутьев, помолчав. — Беспомощности нет. Правосудие у нас действенно, но неповоротливо. Как сказал классик... Суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения. То, что происходит с Лубовским, может произойти в любой стране мира. В любой, — повторил Пафнутьев. — И происходит. Ты думаешь, американский президент выиграл выборы? Нет, он их проиграл, но система помогла ему все-таки занять пост президента. Подобные вещи происходили и у нас. Не будем называть имен. Мы все живем в одном мире. И не надо постоянно ссылаться на то, что где-то хорошо, а у нас плохо. Если уж продолжать сравнивать — и американцы сажали на электрический стул невиновных, и у них преступники правят миром... Идет борьба, и мы в ней участвуем. Скажу иначе — нам повезло в ней участвовать. Да, в Чечне непорядок... Но мы не бомбим страны, которые находятся от нас за океанами... А они бомбят. И учат нас жить. Но мы должны их уроки воспринимать так, как считаем нужным. Это хорошие уроки. Мы должны быть им благодарны за эти уроки. Аркаша называет меня циником... Это не цинизм. Это новый характер мышления.
— Это очень старый характер мышления, — заметил Фырнин. — Люди так мыслили всегда и будут мыслить так. Цинизм — это просто более откровенное мышление или, скажем, более доверительное. Не прикрытое ложной стыдливостью, лукавым невежеством, нарочитой придурковатостью.
— Возможно, — и согласился, и не согласился Пафнутьев, — очень даже возможно. Значит, мы обо всем договорились?
— Кроме моего гонорара, — сказал Фырнин.
— Десять процентов от того, что получит твой редактор, — сказал Халандовский.
— Двадцать, — поправил Фырнин.
— Заметано, — подвел Пафнутьев итог торгу.
— А если по глоточку? — предложил Халандовский.
— Ни в коем случае! — возмутился Пафнутьев. — Только по три.
— Ну, что ж, если вопрос стоит так, — покорился Фырнин, — значит, так тому и быть.
* * *
Бомба взорвалась через неделю.
Внешне все было благопристойно, чинно и даже скучновато. Какая-то газетенка далеко не первого пошиба отвела две полосы, другими словами, полный разворот, интервью под названием «А король-то голый!». Материал был украшен фотографиями, копиями расписок, документов с печатями и подписями. В центре красовался крупный портрет Лубовского — он был изображен веселым, улыбающимся и, как говорится, победоносным. Снимок был сделан, по всей видимости, в Кремле, в каком-то из царских залов, рядом, вполне возможно, стоял президент, но редактор целомудренно, а скорее из осторожности эту часть снимка отрезал, справедливо рассудив, что дразнить гусей не следует — защиплют. В интервью были подробно изложены все достижения Пафнутьева, все, что удалось ему собрать по крохам и свести в некое связное повествование. Особое место занимали документы из обгорелого портфеля. Были тут и снимки автокатастрофы под Челябинском, и взорванная машина самого Лубовского, и залитый кровью полиграфический салон.
Тональность самого интервью была не то чтобы несерьезной, она была глумливой. В этом заключался точный расчет автора — дескать, о чем речь, ведь это все шуточки, а то, что нет должного уважения к большому человеку, — так ведь на то и журналистика, можно сказать, желтая журналистика. Но при этом, как камни из воды, выступали факты, даты, имена, номера уголовных дел, закрытых вроде бы за отсутствием состава преступления. Но тут же приводились имена пропавших людей, исчезнувших, погибших при самых различных житейских происшествиях. Этому можно было бы и не придавать большого значения — мало ли кто по глупости или случайному стечению обстоятельств может отправиться в лучший мир, но все эти люди были связаны с Лубовским, и главное — их было многовато...
Такие дела, ребята, такие вот приемы есть в журналистике.
Фырнин, несомненно, был мастером своего дела — он не выдвинул против Лубовского ни единого обвинения, укора, подозрения, он просто рассказал о печальной участи людей, которые имели неосторожность соприкоснуться с ним.
И произошла странная вещь — такая вот фырнинская вроде бы отстраненность, отсутствие ясной позиции и обвинительного уклона производили на читателя гораздо большее впечатление, нежели самые жесткие обвинения. Получается, что Фырнину и не было никакой надобности клеймить своего героя и обвинять его в чем бы то ни было, читатель делал это вместо него куда решительнее, шел в своих выводах гораздо дальше, чем это мог бы себе позволить журналист. Что делать, ребята, что делать, обвинять мы все горазды и делаем это не просто охотнее, нежели кого-то восхвалять, чествовать, возвеличивать, обвиняем мы, можно сказать, профессионально, поскольку в ближних легче и быстрее замечаем именно те недостатки, которыми обладаем сами.
Неплохо сказано, да?
Но в своей глумливости, более того — в коварстве, а если говорить точнее, то в профессионализме Фырнин пошел дальше — взяв в редакции пачку газет, он уединился в кабинете и рассовал их в конверты, которые, опять же злоупотребив служебным положением, взял у секретарши. И уже на следующий день газеты с его бомбой получили около десятка зарубежных корреспондентов, около двух десятков знакомых ему депутатов Думы и столько же членов Совета Федерации, не говоря уже о всех каналах телевидения, не говоря о редакциях центральных газет, о прокуратуре и администрации президента.
Поэтому бомба, задуманная Пафнутьевым, взорвалась не в день выхода газеты, а только на следующий день. Сам Пафнутьев, получив конвертик, тут же отложил все срочные дела и углубился в изучение фырнинских строк. Но долго заниматься этим ему не пришлось — прозвучал телефонный звонок.
— Пафнутьев слушает! — сказал он весело, даже напористо.
— Олег Иванович беспокоит. — Пафнутьев сразу узнал своего куратора из Генеральной прокуратуры.
— Здравствуйте, Олег Иванович!
— Ваша работа?
— Вы о чем?
— Так, — протянул Олег Иванович. — Мы, простые и наивные, ничего не знаем, ни к чему не стремимся... Да?
— Олег Иванович, — уважительно произнес Пафнутьев, — я чувствую за вашими словами глубокий смысл... Но постичь его мне не дано... Мне вообще не дано мыслить отвлеченно и возвышенно. Я очень приземленный человек.