— Ха! — усмехнулся Неклясов. — А меня и так уже нет. То, что ты видишь перед собой... Это мертвец. На некоторое время поднялся из могилы и скоро опять уйдет.
— Скорей бы, — вздохнул Бильдин и, не оглядываясь на Неклясова, подошел к опрокинутому столу, поднял Осоргина, усадил его на шаткий дачный стульчик.
— Машины поданы, гости дорогие! — раздался откуда-то из темноты гнусавый голос Неклясова. — Вас доставят домой, каждый получит по бутылке водки и легкую закуску. Мне кажется, что, вернувшись домой, вы захотите пропустить еще стаканчик-другой... Это так по-человечески понятно... Приятного вечера! Надеюсь, никого из вас не постигнет судьба бедного Славика. Я очень на это надеюсь. — Неклясов нащупал в снегу упавшую бутылку водки, отвинтил крышку, нашел чей-то стакан и, наполнив его, выпил. — Мир праху твоему, Славик. Скоро увидимся.
* * *
Пафнутьев обладал странной особенностью — он радовался любой погоде. Если, конечно, была возможность эту погоду заметить, увидеть, рассмотреть не торопясь и без помех. Идет дождь, ливень, гроза — очень хорошо. Стоит жара, каких свет не видел, и женские каблучки по самые пятки тонут в горячем асфальте — прекрасно. Валит снег такой, что не видно светофоров — лучше ничего не бывает. Мороз за двадцать — опять хорошо. Оттепель, все течет, машины ходят по оси в воде, дороги затоплены, мосты снесены, старики со старухами сидят на крышах и смотрят в ясное небо, поджидая вертолеты, — просто здорово.
И в этот день была примерно такая же оттепель. В конце февраля, когда ее никто не ждал, а синоптики упорно обещали легкие, но постоянные заморозки, началось потепление. И Пафнутьев брел по лужам, подставляя под несильное солнце свою истосковавшуюся по теплу физиономию. В душе его тоже что-то радостно посверкивало, нежно попискивало, а запах подтаявшего снега и разогретой на солнце коры деревьев обещал скорое тепло и почти забытые душевные волнения. Память, решительно отодвинув в сторону ящики с уголовными делами, подсовывала, казалось бы, навсегда забытые взгляды, бестолковые слова, которые тем не менее ломали судьбы, трепетные лица, которые тоже, выясняется, хранятся до сих пор в каких-то потайных щелях сознания...
Пафнутьев медленно, не нарушая внутреннего благостного равновесия, прошел по прокуренному коридору прокуратуры, с кем-то поздоровался, кого-то выслушал, но все это было просто колебание воздуха, не затрагивающее ни души, ни ума.
В кабинете он, не глядя, бросил куртку на вешалку, беретку, портфель вообще запустил в кресло и тяжело опустился на свой стул.
— Разрешите? — на пороге стоял Дубовик, и его пылающий нос был, как никогда, свеж и ярок.
— А вам, собственно, кого?
— Тебя, Паша, — ответил Дубовик, причем ничто не изменилось ни в его голосе, ни в выражении лица, ни в цвете носа, хотя как раз нос первым откликался на шутки, обиды, на всякие неожиданности, которые со следователями все-таки случаются чаще, чем с прочими людьми.
— Садись, рассказывай, — обронил Пафнутьев и приготовился слушать, подперев щеки кулаками.
— Неклясов погиб, — сказал Дубовик.
— Что? — нежное состояние души мгновенно покинуло Пафнутьева.
— Его «мерседес» взорвался вчера вечером.
— Вместе с Вовчиком?
— Да, вместе с Вовчиком. Мы не стали тебя тревожить на ночь глядя, но было суетно.
— Так, — Пафнутьеву требовалось время, чтобы осознать услышанное. — Так... Он вчера выкрал Ерхова...
— Да, — кивнул Дубовик и, подойдя к столу, присел сбоку. — Ерхов тоже погиб.
— Что с ним? Взорвался вместе с Неклясовым?
— Нет, Ерхов сгорел. Вернее, его сожгли. Вывезли в лес и сожгли.
— Кто?
— Неклясов со своими ребятами. Это было целое представление... Неклясов вывез в лес не только Ерхова, но и Осоргина, Анцыферова, Бильдина... Устроил пикник, все хорошо поддали...
— А меня не позвал, — огорченно сказал Пафнутьев. — Вот так всегда... Одним все, другим ничего... Ты тоже там был?
— Нет, Паша... Меня тоже не позвали... Да нам с тобой там и делать-то особенно нечего было... Без нас управились, все у них получилось.
Выпили бутылку «Абсолюта», потом Ерхова облили бензином и подожгли.
— Кричал?
— Нет, они ему рот лентой залепили. Пафнутьев задавал бестолковые вопросы вовсе не потому, что ему хотелось пошутить над услышанным, вовсе нет. Случившееся настолько выбило его из привычного состояния, что ему просто требовалось время, чтобы понять то, о чем рассказывал Дубовик.
— А чем объяснить состав гостей? Анцыферов, Бильдин, Осоргин?
— Вовчик собрал тех, кто мог участвовать в суде, кто мог дать показания, вынести приговор...
— И Анцыфка?
— Что-то он знает о Вовчике, и тот решил, что и ему не помешает присутствовать.
— Откуда стало известно?
— Анцыферов позвонил... И обо всем рассказал. Твой телефон не отвечал...
— Да, я отключил его, — ответил Пафнутьев смущенно. — Устал чертовски.
— Бывает, — кивнул Дубовик с таким выражением, будто знал, о чем идет речь, — И жена Бильдина позвонила... Кстати, его в психушку увезли.
— Что с ним?
— Паша, ну как что... Сначала мужику уши отрезали, едва выжил, в лес вывезли, на глазах человека сожгли... Да еще пожелали, чтобы и с ним такое не случилось... Скажи, после всего этого он даст показания в суде?
— Я бы не дал, — сказал Пафнутьев. — А что Анцыферов?
— Пьяный валяется. А едва протрезвеет, снова за бутылку... Хороший коньяк пьет... Если б водку пил, уже б помер. Леночку, говорит, жалко... Плачет и опять пьет.
— Какая Леночка?
— Юная парикмахерша, — Дубовик покраснел от смущения.
— Осоргин?
— Пишет официальное заявление в прокуратуру. Пишет и рвет, пишет и рвет...
— А рвет-то зачем?
— Не он рвет, его рвет.
— А, — протянул Пафнутьев. — Понятно.
— Написал бумагу, отказался вести судебное заседание, от дела отрекся. Грозится уйти на пенсию.
— Ему и нельзя теперь, — усмехнулся Пафнутьев. — Он уже не судья, он участник преступления, свидетель, а может, и потерпевший-Место сожжения нашли?
— Выехала опергруппа.
— Так... Твои соображения?
— Ерхов заговорил... И вот результат. Он знал, на что шел. У них не принято болтать лишнее.
— На нас понадеялся. На меня... Я оплошал.
— Ты, Паша, не оплошал, ты в порядке. Можешь, конечно, себя упрекать с точки зрения высшей нравственности, высшей ответственности... Но по делу, конкретно... Ты чист. Анцыферов продал. Вот он виноват, с какой стороны ни посмотри.