— В эту куртку был вшит клеенчатый ярлык, или как там его назвать... В общем, у него была гладкая поверхность.
— Неужели отпечатался? — просветлел Пафнутьев, сразу догадавшись, в чем дело.
— Как в учебнике, — расплылся в улыбке и Дубовик. Нос его покраснел еще больше, хотя, казалось бы, уже дальше некуда. — Его Бог наказал, иначе я объяснить не могу. Бог все видит. И время от времени слишком уж зарвавшихся наказывает. Когда этот тип наклонился и вытер свой нож от крови, его большой палец попал как раз на эту целлофановую нашлепку...
— Дубовик! — торжественно сказал Пафнутьев. — Ты — великий следователь!
— Я догадывался, — кивнул Дубовик, зардевшись от похвалы. — Но я, Паша, не сказал главного.
— Боже! Неужели еще что-то есть?
— Есть, Паша. Куртку эту я изъял в больнице. Конечно, сразу обратил внимание на эту нашлепку. Связался с Худолеем. Как ни странно, но у него получилось. Отпечаток... Картинка! — Дубовик положил на стол перед Пафнутьевым увеличенный снимок отпечатка пальца. — У меня были сомнения... Вдруг, думаю, врачи отметились, вдруг, соседи, когда тащили парня к машине... Мало ли... Но Худолея я озадачил и дело свое он сделал.
— Бутылку потребовал?
— Перебьется. Это ты его балуешь...
— А почему ты решил показать отпечаток именно сейчас? — спросил Пафнутьев.
— Приступаю к главному... Помнишь недавний разгром в хозяйстве Шаланды?
— Он?! — вскричал Пафнутьев, — Он, — кивнул Дубовик.
— Боже, какой ты проницательный, какой талантливый...
— Конечно, — кивнул Дубовик. — Он там у Шаланды оставил столько отпечатков, что следователю средней руки на всю жизнь хватит разбираться. Я выбрал самый внятный, красивый, полный... Он оказался на осколке настольного стекла господина Шаланды. Худолей его сфотографировал... А я возьми да и сличи, — Дубовик вынул из черного пакета второй снимок и положил перед Пафнутьевым рядом с первым. — Докладываю... Человек, совершивший убийство при угоне машины несколько дней назад, и человек, который устроил оскорбительное бесчинство в двенадцатом отделении милиции... Одно и то же лицо.
— И нет никаких сомнений? — настороженно спросил Пафнутьев.
— Никаких. Сличай! — Дубовик кивнул в сторону снимков.
— Так... Значит, немного повезло...
— Повезло?! — возмутился Дубовик. — Ты что же считаешь, можно совершить кучу преступлений и не оставить никаких следов? Следы, Паша, всегда остаются. Хоть на земле, хоть в воздухе, хоть в душе человека остаются следы! И толковый следователь их найдет и прочтет. Свидетелем чему ты сейчас являешься.
— Прости, я хотел сказать, что кто-то может назвать это везением, но мы-то с тобой прекрасно знаем, что это настоящая профессиональная работа.
— Это другое дело, — сжалился Дубовик.
— Документально все закреплено?
— Паша! — укоризненно протянул следователь. — Как ты можешь?
— "Опять виноват, — быстро сказал Пафнутьев. — Прошу великодушного прощения... От радости не те слова выскакивают.
— Я пойду? — Дубовик поднялся.
— Значит, наследил все-таки, значит, оставил пальчики... Дерьмо вонючее.
— Полностью с тобой согласен, Паша. — Я недавно разговаривал с Шаландой... Его ребята совместными усилиями сочиняют словесный портрет злодея... С художниками пытаются его нарисовать... Если не исчезнет — возьмем.
— Не исчезнет, — сказал Пафнутьев. — При одном условии.
— Каком? — обернулся Дубовик от двери.
— При условии, что, — начал было Пафнутьев и вдруг что-то заставило его остановиться. И он не стал продолжать. — При условии, что ты его не предупредишь, — неловкой шуткой он попытался снять недоумение Дубовика. — Принеси мне документы, снимки, протоколы и прочее, связанное с этим делом.
— Зачем?
— Хочу углубиться.
— Надо же, — пожал плечами Дубовик и через несколько минут принес Пафнутьеву папку с десятком страничек текста и снимками, оформленными печатями и подписями. Пафнутьев быстро просмотрел содержимое папки. Мелькнули снимки окровавленной куртки, разгромленный кабинет Шаланды, увеличенные отпечатки пальцев, заключение экспертов...
— Оставь пока, — сказал Пафнутьев. — И одна просьба — не болтать.
— Заяц трепаться не любит, — заверил Дубовик.
— Даже в этих стенах, — Пафнутьев выразительно посмотрел на Дубовика.
— Особенно в этих стенах, — поправил тот, подмигнув Пафнутьеву уже из коридора.
Пафнутьев задержался в кабинете дольше обычного. Копался в бумагах, куда-то звонил, бездумно листал свой блокнот. Он не мог остановиться ни на одной мысли. Его словно несло в теплых волнах и он только поворачивался, подставляя солнцу то спину, то живот.
Позвонил Тане, которая всегда относилась к нему так неровно, меняя свое отношение от подневольной жертвенности до полного неприятия.
— Здравствуй, Таня, — сказал Пафнутьев.
— Здравствуй, Паша, — ответила женщина, и не услышал он в ее голосе ни радости, ни воодушевления, ни желания говорить с ним, с Пафнутьевым.
— Очень рад был услышать твой голос, — сказал он и положил трубку на рычаги. Подумал, посмотрел на залитое осенним дождем окно и сладкая грусть необратимости уходящего времени охватила его. Он подпер щеку кулаком и некоторое время смотрел, как струятся потоки воды по стеклу. Пафнутьева посещало такое состояние и он ему никогда не противился, чувствуя, что это хорошо, полезно, что идет внутри его какая-то напряженная работа, идет очищение. В такие минуты он мог говорить только с близкими людьми, только на житейские темы, только благожелательно и сочувствующе.
Неожиданно позвонил Вике.
— Здравствуй, Вика, — сказал он, и слова его получились теплыми, почти отеческими.
— А, Павел Николаевич... Здравствуйте-здравствуйте.
— Как поживаешь?
— Плохо.
— Что так? — обеспокоился Пафнутьев, но не очень сильно.
— Обижают.
— При таких-то друзьях?
— Вот и я думаю, — что это за друзья у меня такие, если позволяют со своей лучшей подругой, красавицей поступать как кому захочется!
— Прийди, пожалуйста... Примем меры.
— Уж пожаловалась... Андрею.
— А он? Помог?
— Обещал.
— Это хорошо, — проговорил Пафнутьев. — Обещания надо выполнять. Я ему напомню.
— Напомните, Павел Николаевич. Ему о многом надо напоминать. И, как я понимаю, постоянно. Или не делать этого вовсе.
— У вас нелады? — удивился Пафнутьев. — Это меня радует.
— Почему? — удивилась Вика и он, кажется, увидел ее широко раскрытые от изумления глаза.