— Тебя ведь генерал ждет, — добавил Пафнутьев. — Банька, небось, намечается?
— Может, банька, может, девочки... Тебе-то что? У вас вон сколько бумажек... Копайтесь! До утра хватит, — Амон усмехнулся, подписал протокол. Но после этого сдвинул листки от себя так резко и небрежно, что они вразлет свалились на пол. Пафнутьев, кряхтя, нагнулся, поднял несколько листков, за одним полез под стол, став на колени, потом шарил по полу в поисках затерявшейся скрепки. Амон и не подумал помочь ему, из чего Пафнутьев вполне обоснованно заключил, что тот сбросил листки сознательно. Наконец, весь протокол был собран, разложен по страничкам, копии скреплены скрепками. Дубовик наблюдал за Пафнутьевым с недоумением, но молчал, ожидая, чем все это закончится. Амон тем временем рассовал свои вещи по карманам, не забыл и снимок — сунул его между страничками блокнота.
— Собрался? — спросил Пафнутьев.
— Все, начальник. Счастливо оставаться.
— Подожди, — остановил его Пафнутьев. — Пропуск подписать надо.
— Подпиши, — снисходительно обронил Амон. — Знаешь, начальник, есть такие стихи... Но он не знал в тот миг поганый, на что он руку поднимал! Слышал?
— Слышал. Только миг не поганый, а кровавый.
— Будет и кровавый.
— Не понял, — Пафнутьев опять с болезненной остротой ощутил громоздкое напряжение в груди.
— Поймешь. И помощник твой, который в ресторане был... Тоже все поймет. И красотка ваша лифтовая...
— Напрасно ты так, Амон, — усмехнулся Пафнутьев побелевшими губами. — Ох, напрасно, — но пропуск подписал и вручил Амону. — Как бы не пожалеть.
— А шел бы ты, начальник, подальше! Видели мы вашего брата перевидели. И трахали, кого хотели — за бутылку ситра, за гнилой банан, за кусок колбасы. Недорого берут ваши красотки. И будем трахать, кого захотим.
Пафнутьев неожиданно улыбнулся широко и почти радостно, с нескрываемым облегчением. Все его тягостные колебания кончились, кончилась невыносимая борьба с самим собой. Уже не имело значения ничего, кроме его собственного решения. Только он, только его противник и больше нет никого на белом свете. Раз он пожелал перейти на личное, перейдем на личное. И Пафнутьев освобождение перевел дух и получилось у него это так естественно и неподдельно, что Амон даже удивился. Он хотел было выйти, но Пафнутьев опять остановил его.
— Подожди, — сказал он. — Торопишься, красавец... Я же печать не поставил на пропуск... Тебя не выпустят.
Пафнутьев вынул из стола печать, подышал на нее, не глядя, протянул руку за пропуском. И Амон, простодушное дитя гор, не заметив, что вся атмосфера в кабинете за последнюю минуту резко переменилась, отдал пропуск Пафнутьеву. Тот взял его, вчитался в мелкие строчки, потом сосредоточенно, не торопясь, разорвал сначала вдоль, потом поперек, а в заключение бросил клочки бумаги в мусорную корзину. Потом так же легко, сосредоточенно вынул из стола Дубовика наручники и прежде, чем Амон успел сообразить, что происходит, а происходило в его понимании нечто невозможное, чудовищное, обратное. Это все равно, что камень вдруг полетел бы к облакам, а не упал бы в ущелье, или горный ручей вдруг потек бы вверх по скалам, или яблоко, вынырнув из травы, взлетело бы к ветвям. Он только хлопал глазами, а наручники за эти недолгие секунды с сухим металлическим звуком защелкнулись на его запястьях.
— Не понял, начальник? — сипло проговорил Амон.
— Ну, Паша... Ты молодец, — Дубовик смотрел на Пафнутьева с нескрываемым восхищением. — Шуму будет много, но я с тобой.
— Ввиду вновь вскрывшихся обстоятельств, которые меняют все ранее известное, — занудливым голосом заговорил Пафнутьев, словно читая какое-то постановление, — учитывая нескрываемые угрозы задержанного в адрес работников правоохранительных органов... Пиши, Дубовик, — прервал Пафнутьев сам себя, — пиши, второй раз диктовать не буду. — Так вот, учитывая угрозы кровавой расправы... Принято решение воздержаться от немедленного освобождения до выяснения обстоятельств, допроса свидетелей, подсчета суммы нанесенного ущерба... Ну, и так далее, придумаешь, как закончить, — сказал Пафнутьев. — Поскольку сегодня пятница, на допрос будете вызваны в понедельник. Разумеется, если следователь, ведущий ваше дело, — Пафнутьев перешел на «вы» и Амон почувствовал в этом нескрываемую угрозу. — Так вот, если следователь, ведущий дело, будет к понедельнику готов разговаривать с вами.
Амон вскочил, отпрыгнул в угол, напрягся, как комок плоти и костей, пропитанный силой и злостью. И не глядя ни на кого, бросился к двери. Но Пафнутьев знал, что с ним случаются подобные взрывы и был готов к этому. Он вовремя оказался на пути Амона и сильным ударом кулака отбросил того от двери. Амон забился в каком-то зверином вое, начал изо всей силы колотить кулаками в пол, биться головой об угол стола, кататься по полу, опрокидывая стулья.
В дверях уже стояли вызванные Дубовиком конвоиры, с интересом наблюдая за странным человеком.
— Чего это он? — спросил рыжий парень, неотрывно глядя на бьющегося в истерике Амона.
— Переживает, — невозмутимо ответил Пафнутьев.
— Домой хочет, к маме, — добавил Дубовик.
— А ему рано домой? — спросил конвоир.
— Да, немного рановато, — сказал Пафнутьев. — Девочек он очень любит в лифтах использовать... Грозился опять за свое взяться. А девочка его опознала. Вот ему и обидно стало.
— А, — понимающе протянул конвоир. — Так он из этих...
— Из этих, — кивнул тот. — Из их самых.
— Тяжелые у него будут выходные, — сказал конвоир уже без улыбки. — Не завидую.
— А может, приятные, — добавил Дубовик.
— Не завидую, — повторил конвоир с посуровевшим лицом. — Можно забирать?
— Забирайте.
— Прокурора мне! — взвизгнул примолкший было Амон.
— Нет прокурора. Пятница. Все уже отдыхают, — сказал Пафнутьев бесстрастно. — В понедельник будет прокурор. Если захочет тебя видеть. А сейчас, к сожалению, уже никого нет. По банькам разъехались, по девочкам.
Услышав про девочек, конвоир усмехнулся. Дубовик и Пафнутьев поняли его улыбку. Но они поступали в полном соответствии с требованиями закона и совесть их была чиста. Они отправляли Амона в то единственное место, куда и положено было отправлять задержанных — в камеру.
* * *
В пятницу вечером после допроса Пафнутьев не вернулся домой — вместе с Андреем уехал в его деревенскую берлогу, где когда-то познакомились они при столь печальных обстоятельствах. Наутро они отправились за грибами, набрали столько белых, что не смогли все зажарить на громадной сковородке, а отдохнув, пошли на вечернюю зорьку половить рыбку. Клевал, в основном, окунь, но какой-то необыкновенно крупный. Килограммовые рыбины прекрасно клевали в тот тихий неспешный вечер. Так и получилось, что на ужин у них была свежая рыба, а поскольку Пафнутьев предусмотрительно захватил с собой бутылку водки, то пир удался на славу. Андрей, правда, не пил, но не возражал против легкого Пафнутьевского загула. Со стороны могло показаться странным их общение — оба молчали. Им и не было надобности говорить. У людей вообще нечасто бывает потребность в разговорчивости, чаще это идет от суетности или боязни замолчать, так тоже бывает. Пафнутьев и Андрей молчания не опасались, поскольку не было между ними ничего невнятного, смутного. Отношения были ясными, понятными обоим.