Страх врос в этих людей, впитался в кожу и душу вмеcте с седуксеном, валидолом и бессонницей. Но теперь их лица разгладились, они разогнули спины, вздернули головы и, невзирая на снег и морозный ветер, держали свои пальто нараспашку. Невозможно было подумать, что это те самые евреи, которые шесть или восемь месяцев назад стояли перед ОВИРом, затравленно втянув головы в плечи и молча снося плевки и оскорбления прохожих. То есть фамилии у них были те же — Рабиновичи, Розенберги, Дымшицы и Данкевичи. И лица — под стать фамилиям. Но в лицах уже было другое выражение. Выражение людей, выигравших в русскую рулетку.
— Господи, если бы я знала, что мне разрешат, я бы хоть в Эрмитаж съездила! Я в жизни не была в Эрмитаже! — причитала рядом с Анной какая-то женщина.
— Эрмитаж — ладно! Язык надо было учить! — резонно возразил ее сосед.
Да, каждый из пришедших в австрийское посольство евреев был суеверен по русской манере и ничего не делал заранее, чтобы не спугнуть удачу. А теперь, когда эта удача отвела от их виска овировский отказ и выбросила им счастливый билет — выездную визу, они по своей исконно еврейской манере кляли себя за неготовность к отъезду.
— Ладно, язык мы там выучим! — сказала другая женщина, помоложе. — Но тут столько мужчин остались неохвачены! Если б я знала, что меня выпустят, я бы такую гастроль устроила!..
Толпа рассмеялась. Их было немного — человек тридцать. И все они могли легко выстроиться в стандартную советскую очередь-цепочку вдоль чугунной ограды посольства, которое выдавало им транзитные визы. Но те же люди, которые всю жизнь послушно стояли в длиннющих очередях, теперь не удерживались в этой очереди больше минуты, сколько ни покрикивал на них милиционер, охранявший посольство. То есть, когда он уже совершенно выходил из себя и орал: «Освободите тротуар пешеходам! А то вообще пропускать не буду!» — они, словно делая этому милиционеру личное одолжение, выстраивались в нечто похожее на очередь. Но стоило ему уйти вперед, к посольской двери, как они снова сбивались в толпу, нагло занимая и тротуар, и мостовую Староконюшенного переулка.
— Вы слышали: в Бресте таможня пропускает кораллы! Честное слово! Мой брат специально ездил туда на разведку! Там пропускают кораллы, янтарь, измерительный инструмент и даже консервы! А на шереметьевской таможне — ничего! Ни лекарства, ни стиральный порошок, ни даже бутерброды для ребенка!
— А вы знаете, как один мой знакомый их надурил? Он дантист, и он, конечно, работал с золотом. Но, можете себе представить, он не повез с собой ничего, кроме слесарного инструмента. Отвертки, тисочки, молоток, разводные ключи и гайки. Да-да, пять кило каких-то болтов и гаек. Они на таможне спрашивают: зачем вам столько гаек? А он говорит: «А что хорошего ждет меня на Западе? Думаете, они мне там доверят свои зубы? Буду слесарем по канализации, еду со своим инструментом». И его пропустили. И что вы думаете? У него половина этих гаек были золотые! Он их сам из золота отлил!
— Слушайте, не дурите людям голову! Моя сестра ехала в прошлом году. Так они у нее даже обручальное кольцо с руки сняли!..
Анна мысленно улыбнулась. Еще вчера эти люди не спали ночами и клялись своему Богу, что все бросят и голыми уедут из этого коммунистического рая, лишь бы их отпустили! Но как только Он, Всевышний, послал им разрешение на отъезд, они забыли свои ночные клятвы. И Бог, их еврейский Бог, не осуждал их за это. Он видел: эти люди работали всю жизнь, вкалывали — почему они должны оставить этой антисемитской империи свои квартиры, мебель, серебряные вилки, обручальные кольца и деньги в банке? Даже за лишение гражданства государство взыскивало с них по пятьсот рублей с человека, что было равно полугодовой зарплате школьного учителя или инженера. А то ценное, что оставалось у них после уплаты этого дикого налога, все равно «вывозу не подлежало». И потому Он, Всевидящий, каждый день подбрасывал им новые идеи, как обратить нажитое в то, что советская таможня еще не успела или не додумалась запретить к вывозу: измерительный инструмент, фототехнику, почтовые марки, подзорные трубы, льняные простыни…
Но самое поразительное было в ином. В том, что была у этой толпы уже такая энергия, такая, скажем по-научному, мощная аура, что прохожие не только не осмеливались обзывать их жидами или предателями Родины, но еще издали сами переходили на другую сторону улицы.
— А вы не слышали: эрдельтерьеров выпускают? — спросила Анна у знатока, чей брат специально ездил в Брест на разведку.
— Только с разрешения Клуба собаководства, — тут же осведомленно сказал этот специалист. — При этом, если собаке меньше десяти лет и она имеет больше двух медалей, клуб вам разрешение не даст. Но главная проблема не в этом. За взятку ветеринар напишет вам, что ей и сорок лет! Главное, чтобы собаку впустили в Австрию! Им нужны справки обо всех прививках!
— А наше здоровье их не колышет? — спросил кто-то.
— Совершенно верно, — ответил спец. — Они знают, что ни одну австрийку вы не сможете заразить дурной болезнью, у вас на это денег не хватит. Но у собак другие таксы на это дело…
— Следующая пятерка! — распорядился милиционер, и Анна вошла в посольство.
— Почему мы все рисуем какую-то грязь, гниль, убогость и жуткую дисгармонию? — Рыжий мужчина с пронзительно голубыми глазами левита стоял впереди Нели Рубинчик, держал в ногах несколько дерматиновых папок, раздутых от холстов, и вопрошал своего соседа, показывая на сотни картин, штабелями стоявших под монастырской стеной. — Смотрите! Десятки совершенно незнакомых людей разного возраста, разных школ и в разных городах рисуют практически одно и то же.
— А, правда, почему? — Его собеседником был Григорий Буи, известный иллюстратор книг Достоевского, Толстого и всех остальных русских классиков, импозантный, холеный пожилой мужчина в темной дубленке и бархатном костюме, который привез сюда, в Новодевичий монастырь, целый грузовик со своим сорокалетним архивом — картинами, рисунками, офортами, эстампами и альбомами с рабочими эскизами. Здесь, в этом старинном монастыре, построенном в шестнадцатом веке для монашек знатного происхождения (сюда семнадцатилетний Петр заточил свою старшую сестру Софью, когда та не захотела миром уступить ему российский престол), теперь по средам и пятницам заседала Комиссия Министерства культуры по оценке предметов искусства, вывозимых за рубеж. И все художники-эмигранты должны были представить сюда свои картины и скульптуры, а музыканты — свои музыкальные инструменты. Без письменного разрешения этой комиссии и уплаты назначенной ею пошлины ни одна картина, даже детский рисунок, и ни один музыкальный инструмент, даже губная гармошка, из страны вывозить не разрешалось. И те самые художники, на которых кричал и топал ногами еще Хрущев, которых годами травили и называли в печати тунеядцами, чьи картины не допускали на легальные выставки и давили бульдозерами на самочинной выставке в Измайловском парке, — эти же художники здесь, за пару дней до эмиграции, вдруг узнавали от чиновников Министерства культуры, что их работы, оказывается, являются «национальным достоянием СССР» и потому они, авторы, должны за их вывоз уплатить государству тысячи рублей.