– Где мой сын?
– У тебя нет сына. У тебя ничего нет. Скоро ты вообще перестанешь быть чем-то, – по крайней мере, в этом мире. – Глаза Hay были холодными, никаких эмоций; он ждал, когда Мейнард отведет взгляд.
Мейнард не стал этого делать.
– Я хочу его видеть.
– Как-нибудь, возможно, если он согласится. Я его спрошу. – Hay двинулся к двери, обратившись на ходу к женщине: – Займись работой. Гуди. Когда ты будешь шлюхой, тебе можно будет жить как шлюхе. А пока ты женщина, работай как женщина. – Он вышел.
Мейнард заметил, что ее руки тряслись, когда она делала последний стежок в шкурах. Со злобой она швырнула их в грязь.
Ему хотелось ее успокоить, но он не знал как. Он попробовал:
– Гуди – это хорошее имя.
– Это не имя, – сказала она. – Это занятие, как говорили в старые дни. Гуди значит “хорошая жена”. Меня зовут Бет. – Она подняла конец цепи. – Иди сюда.
Она дважды обернула цепью его шею, встала, перекинула один конец через балку, затем соединила оба конца при помощи нового блестящего замка с цифровыми комбинациями. Защелкнув дужку, она перекрутила три колесика с номерами.
– Ты действительно думаешь... – начал Мейнард.
– Он этим озабочен. Теперь может не беспокоиться. Если ты попытаешься сбежать, тебе придется тащить с собой весь дом.
– А ты когда-нибудь думала о том, чтобы сбежать?
– От чего? – спросила она. – Куда?
– Такая жизнь тебе не очень-то подходит.
– Я не знаю никакой другой.
– Ведь мир гораздо больше, чем... – Мейнард сделал широкий жест.
– Нас учат, что это “большее” хуже, а не лучше.
– Я бы мог тебе рассказать...
– Да, – перебила она, – а я могла бы послушать, и работа не будет сделана, и моей наградой будет гнев Л’Оллонуа. Как Жан-Давид Hay, он человек – такой, каким Бог сделал людей, но как Л’Оллонуа, он – творение Властителя Тьмы. – Она взяла плетеную корзину, железную мотыгу с короткой ручкой и грубое мачете, и вышла из хижины.
Оставшись один, Мейнард сел на земляной пол и прислушался. Он слышал шепот бриза в сухих листьях, щелчки и стрекот насекомых, хриплые жалобные крики морских птиц и, вдалеке, звуки молотков и пил, и мужские голоса.
Он исследовал замок, соединявший концы цепи. На нем не было ни царапин, ни тусклых пятен, его все еще покрывала пленка кремния. Он решил, что замок этот раньше ни разу не использовался. Вероятно, его взяли с недавно захваченной лодки и хранили в заводской упаковке.
Механизм замка содержал тысячи возможных комбинаций. Из них Мейнард мог исключить только одну – ту, которую Бет оставила на замке, – 648. Он перекрутил колесики на 111. Затем он попробовал 121, потом 131, 141. Он, в конце концов, неизбежно нашел бы комбинацию, но на поиски могли уйти дни, если не недели, так как он мог возиться с замком, только когда был один, а он не знал, часто ли и надолго ли она будет уходить.
Дергая за дужку после набора 191, он заметил крошечное отверстие в боковой стенке замка. Сначала он не понял, для чего оно. Затем вспомнил, как Юстин прятал полученные на день рождения деньги в сейф, который закрывал с помощью комбинационного замка. В отличие от замков, с которыми Мейнард был знаком, ключевые комбинации которых ставились производителем и были постоянными, на этом замке комбинации ставил и менял сам владелец замка. Мейнард вспомнил, как Юстин, вставив в отверстие тонкую спицу, набрал на замке последние три цифры номера их телефона. Когда он вытащил спицу, эти цифры стали ключевой комбинацией.
Мейнард пораскинул мозгами: предположим, комбинации этого замка можно было менять; предположим, что он был новым, и им раньше не пользовались; предположим, что эти люди сочли инструкции слишком сложными, и не стали беспокоиться о том, чтобы изменить комбинацию.
Тем не менее, производитель все же должен был поставить хоть какую-то комбинацию. Какая из них была простейшей, наиболее логичной? Он набрал 000 и потянул за дужку.
Замок открылся.
Мейнард улыбнулся про себя, удовлетворенный своей догадливостью. Ему захотелось снять цепь, уйти из хижины и порыскать по острову в поисках лодки, на которой можно было бы убежать. Нет, сказал он себе. Слишком рано, он слишком мало знал о том, где он находится и с кем; слишком велик был риск, что его схватят, и неизвестно, какое наказание ему могут придумать за побег. Он не знал, где Юстин. Конечно, все его теперешние знания давали ему некоторое преимущество, но он должен был хранить их, пока не сможет использовать с наибольшей выгодой.
Он защелкнул замок и снова поставил колесики на 648.
Подобравшись к сундуку, который оставил Hay, он открыл его. Тот был набит бумагами: отдельными листами – старыми, потрепанными и пожелтевшими; пачками, перевязанными бечевкой из растительных волокон; измятыми бумажными обрывками. Все – написаны от руки, и на многих из них чернила поблекли и стали едва различимы.
Он подполз ко входу, отвел шкуру и закрепил ее камнем. Подтащив сундук к свету, он достал оттуда первое, что попалось под руку, – грубый, шероховатый пергамент, блеклые коричневые буквы покрывали ломкий, потрескавшийся от времени лист.
Это, по-видимому, была страница из записной книжки или дневника, написанная в спехе. Однако писавший позаботился о том, чтобы отметить кой-какие детали.
“Отчет о событиях дня 7 сентября 1797, написанный кровью мулата из-за бестолковости квартирмейстера, уронившего и разбившего чернильницу.
На рассвете заметили двухмачтовую баркентину и стали ее преследовать. Слишком быстра для нашего больного корабля. Течь началась далеко в море, законопатили салом. Чуть не утонули, но добрались до берега.
Ром весь кончился. Все несчастные и какие-то трезвые, слишком трезвые. Все в замешательстве! Негодяи что-то замышляют – опять разговоры о том, чтобы разделиться, – так что я срочно стал искать добычу, любую добычу, где был бы ром; взял одну – торговое судно с большим количеством рома на борту, так что поддержал общий дух, здорово поддержал, потом все опять стало хорошо”.
В конце – росчерк: “Л’О. V”.
Доставая бумаги из сундука, Мейнард стал раскладывать их вокруг себя в хронологическом порядке. Самые старые манускрипты, датированные 1680-ми годами, он клал слева, самые поздние записи, написанные на почтовой бумаге, датированные 1978 годом, – справа. Сначала он старался смотреть только на дату документа, но в глаза ему бросались отдельные слова и фразы, и он не мог не читать.
“Буря прибила к берегу корабль, – говорилось в бумаге, датированной 1831 годом и подписанной “Л’О. VI” – прапрапрадедом Hay. – Наменял у шкипера спиртного. Он, похоже, из буканьеров старой закваски, пьет как сволочь, и в башке кое-что имеется. Он задавал мне разные хитрые вопросы – явно что-то замышлял; так что я расправился и с ним и с его командой, они даже под пыткой не хотели сказать, что у них на уме. Хиссонер умыл руки и сказал, – все мы будем прокляты, так что я и его приговорил к мечу, после того как сказал ему, что его речи – это речи недруга, а если он не друг, значит он враг, и если он враг, то будь я проклят, если позволю ему сделать еще хоть один вдох”.