Ближе к вечеру Хубиев, лежавший весь день с горячей грелкой на сердце под женские охи, ахи и стенания, вдруг сбросил с себя одеяло, крикнул на женщин, так что те в испуге разбежались, после чего схватился за сотовый, лежащий с ним рядом на подушке, где прежде лежала голова жены. Дрожащими пальцами он набрал номер Виктора Шаравина.
— Виктор Николаевич, дорогой, — начал он слабым голосом, едва поздоровавшись. — Не знаю, что делать, посоветоваться с тобой хочу.
— Слушаю вас, Рамзан Магомедович.
— Ты ведь знаешь моего соседа Могуева Тенгиза, верно?
— Откуда мне его знать? — удивился Шаравин. — Слышал о нем…
— Ну раз про меня знаешь…
— Это вы рядом с ним живете, а я никогда с ним не общался… А что хоть случилось? Есть какие-нибудь вести о вашей дочери?
— Ничего хорошего. Лучше не спрашивай.
— Вы его подозреваете? — спросил Шаравин.
— Может, и подозреваю… — уклончиво сказал Ху-биев. — Скажи мне, Виктор Николаевич, ты человек грамотный, образованный, инженер человеческих душ, как прежде говорили, можно Могуеву довериться, как нормальному порядочному человеку?
— Насколько я о нем успел узнать, он вполне нормальный человек, — сказал Шаравин. — Я не в курсе, какая кошка между вами пробежала. Что случилось у ваших предков, ведь уже никто не помнит… Я все понимаю, вековая и родовая вражда, но сколько она еще может продолжаться? Заканчивайте, мой вам совет, на себе. Дайте хоть вашим детям пожить по-соседски!
— Виктор Николаевич, я по голосу чувствую, ты мне в сыновья годишься, но, Аллах свидетель, я сам ничего не помню и не понимаю! Знаю, что нельзя с ним дружить, обязательно надо враждовать, а зачем, почему, до сих пор не могу понять! Какая вражда, слушай, чего нам делить?
— Понятно… — вздохнул Шаравин, переглянувшись с подошедшей к нему дочкой. Та обняла его за плечи, положила голову отцу на плечо. — Хотите, чтобы он вам помог найти и освободить вашу Людмилу?
— Да, Виктор Николаевич, — согласился Хубиев. — Ты правильно меня понял. Я хочу, чтобы Тенгиз мне помог освободить мою дочь, и, Аллах свидетель, я стану его должником до конца своих дней, а мои дети будут дружить с его детьми!
— Я не совсем понял… Я нужен как посредник?
— Нет, дорогой, я посоветоваться хочу.
— О чем советоваться? — воскликнул Шаравин. — Да я вас обоих в глаза никогда не видел! Почему бы вам, Рамзан Магомедович, сейчас, когда у вас случилось такое горе, не преодолеть гордость, не пойти к нему, чтобы поговорить? Попросить помощи, наконец? Или вам нужен я как посредник на переговорах? Но я слишком далеко от вас, в Москве, а по мобильному или междугородному телефону такие дела не решаются.
— И опять ты прав, Виктор Николаевич, — печально сказал Хубиев. — Но я хотел только узнать, прежде чем к нему идти, может, у вас в прокуратуре знают, какие у него есть ко мне обиды?
— Я тут ознакомился с кое-какими следственными материалами. Ведь у вас там были какие-то стычки. Сейчас припоминаю… Что-то о небольшом горном пастбище, которое ваш род когда-то незаконно отнял у его рода.
— Это я сам знаю, — сказал Хубиев. — Пастбище возле Черной скалы, или, еще говорят, Каменного Барана, где Аргун вытекает из ущелья.
— Честно говоря, точно не помню, — сказал Шаравин. — Кажется, так. Мой вам совет: отдайте вы ему это пастбище! Трава там наверняка не растет, а вам своих пастбищ хватает. Зато эту обиду Могуевы будут помнить всегда. И помиритесь вы, ей-богу, что вам делить?
Когда разговор закончился, Шаравин позвонил домой Турецкому:
— Александр Борисович, извини, если побеспокоил, но в нашем деле появилось еще одно обстоятельство. И еще один фигурант. Некто Могуев, еще один тамошний авторитет.
— В каком смысле появился? — недовольно спросил Турецкий.
Кажется, не вовремя, подумал Шаравин.
— Хубиев мне только что звонил и много чего о нем спрашивал… Вроде ищет к Могуеву подход. Все время темнил, вокруг да около, и голос тревожный. Какая-то чертовщина там происходит, ей-богу! Я толком ничего не понял. Есть тут какая-то связь, как ты считаешь?
— Чертовщина номер один — эта непонятная история с похищением Хубиевой, во время которого был застрелен капитан Рощин из пистолета одного из ее охранников. Теперь остается гадать: то ли он похищал девушку, то ли, наоборот, спасал ее от похищения… То ли герой, то ли бандит.
— Сдается мне, нас хотят подвести к выводу: раз Рощин убит, значит, следствие закончено, забудьте. Кому-то ведь нужно, чтобы концы в воду?
— Мы ведем дело об убийстве журналиста Олега Бородина, — напомнил Турецкий.
— Да я помню… — вздохнул Шаравин. — Как такое забудешь. Я ведь что хочу сказать. Везде с Рощиным фигурировал еще один человек, чьи отпечатки пальцев остались дома у Бородина и его соседа Слепцова, а потом у Никодимова. Он-то жив? И на видео Рощин был вдвоем с кем-то, Люся их видела, когда они выбегали из подъезда, где жил Бородин. На видео он тоже запечатлен, хотя и плохо различим. Операторы наводили камеры на Рощина, как более представительного и телегеничного. Этот, второй, был пониже ростом, незаметный, но он же был? Он же есть?
— Отпечатки пальцев, как сказал Денис Гряз-нов — это ключи от замка, который еще надо найти, — заметил Турецкий. — Только где он? Возможно, он где-то есть. А возможно, его уже нет. Как и Рощина.
Когда стемнело, Хубиев оделся в выходной костюм, на голову надел папаху. Взял в руки наборную трость. Младший сын Новруз помог отцу сесть в семейный «кадиллак». Проехав не более сорока метров, они остановились возле особняка Тенгиза Могуева, скрытого за высоким забором с металлическими, крашенными в зеленый цвет воротами. За ними слышна была музыка, смеющиеся женские голоса, одновременно что-то напевавшие на русском языке.
Новруз вылез из машины, постучал в ворота. Залаяла собака, потом чей-то голос спросил в динамик, вмонтированный вместе с видеокамерой слежения в ворота:
— Зачем вы приехали?
— За советом и помощью, — сказал Хубиев, выбравшись из машины. — Пусти меня к себе, Тенгиз. Ты видишь, я сам к тебе пришел без оружия, но с просьбой, на что никогда бы не посмел решиться ни мой отец, ни твой отец, ни мой дед, ни твой дед. Потому что ты знаешь, какое у меня случилось горе. Давай, Тенгиз, заключим на время перемирие, а потом, если сам захочешь, мы снова начнем враждовать.
— Пусть твой сын останется в машине, а ты заходи, — сказал тот же голос. — Только я не Тенгиз, а его сын Али.
Донесся тонкий и напряженный гул невидимого мотора, ворота медленно разъехались, оттуда выглянул бородатый юнец с автоматом на плече.
Хубиев прошел во двор, бородач последовал за ним, ворота закрылись с тем же надсадным звуком.
Новруз заглушил мотор, поднял тонированные стекла машины, откинулся назад, прикрыл глаза.