— Да-а, — протянула пенсионерка, — я, когда молода была, много работ поменяла: и на Братской ГЭС, и на целине, даже на Байконуре, а вот сейчас дальше магазина — ни шагу, совсем ослабла. Схожу за хлебушком, и домой — ноги крутит иной раз так, что и ступить больно, так что только в магазин и во дворик, с соседками поболтать.
— А что ж вы, бабушка, ноги не лечите?
— Лечу, внученька, лечу, да толку от этого никакого, так — пустая трата денег, а пенсия у меня маленькая — на хлебец да внукам на мороженое. Внучков у меня трое, старшенький уже школу заканчивает, а младшенький только-только пошел. Да ноги бог с ними, вот сосед у меня давеча всю ночь с дружками гулял — ох, голова болела!..
— А вы, бабушка, из какого подъезда?.. — как бы для поддержания разговора поинтересовалась Ирина. — У нас тут сотрудник где-то в этом же доме живет…
— Да вот из этого. — И старушка махнула высохшей рукой на подъезд Торопова. — Ой, как голова болела!.. Никогда со мной такого не было — вверху музыка бухает, а у меня в голове тоже бухает, да еще громче. А вчера в газете прочитала, что это… как его, клятого… резонанс. Если в него попал — все. И богу душу отдать недолго. Сосед, правда, нечасто гуляет, но давеча всю ночь шумели, никак угомониться не могли.
— Это такая светлая старенькая машина?
— Не-е, огромная, черная, как внучок мой говорит, «сарай на колесах». А светло-коричневая, такая поношенная, это у Валика из восемнадцатой. Тот вообще человек тихий, ну иногда машина эта рычит под окнами, я ведь на первом этаже живу, иногда даже среди ночи взрыкнет, а так его не слышно и не видно. Нелюдимый он какой-то. «Здрасте — до свидания» — и то через раз. А он, стало быть, и есть твой сотрудник?
Ирина раздумывала, что ответить: с одной стороны, подтвердишь, можно будет узнать побольше, а с другой — считай, крест на твоей конспирации, какой бы нелюдимый ни был этот Торопов, старушка не преминет ему разболтать, что сидела, дескать, с его коллегой, беседовали…
К счастью, старушка про свой вопрос мгновенно забыла или расценила молчание Ирины как молчаливое согласие. А может, Торопов как объект для сплетен ее не занимал. Другое дело — владелец «сарая».
— Вовка-то, крутой, когда месяцами не гуляет, а когда через день. Да так, что люди всю ночь заснуть не могут. Совсем всех извел — на него и писали, и звонили в исполком, а все без толку.
— Да-а, — посочувствовала Ирина, — бывает.
Посидев со старушкой еще немного, но больше ничего полезного не узнав и Торопова не дождавшись, Ирина отправилась домой.
Немногие знают, что московская прописка — это не юридический факт, а особое состояние души, которое позволяет не замечать многие житейские неудобства вроде внезапной проверки документов или хотя бы переносить их спокойно.
Ирина Сибирякова была коренной москвичкой, по крайней мере, ее папа с мамой и дедушки с бабушками точно родились в городе-герое и здравствовали тут и поныне, о чем нашлись сведения в телефонных и адресных базах данных, в которых пошуровал компьютерный гений Макс. Он достал оттуда домашний адрес и телефон Сибиряковой, и пока что для установления наружного наблюдения этого было достаточно.
В половине восьмого утра сыщики «Глории» сидели в своей «девятке» и ждали, когда же наконец из дома выйдет объект их наблюдения, у которого смена, то бишь рабочий день, начиналась с девяти часов. А ведь нужно было еще ехать.
Ирина Сибирякова жила в шестнадцатиэтажной башне на улице Удальцова. До работы она, видимо, добиралась на перекладных: сперва на маршрутке до метро «Проспект Вернадского», а оттуда с двумя пересадками к своей станции «Скорой помощи», на бульвар Яна Райниса. Хотя не исключалось, что до метро она может дойти и пешком. Сибирякова жила на третьем этаже в двухкомнатной квартире с балконом.
Щербак с Головановым уже не меньше получаса без особой надежды рассматривали ее окна, и вдруг Сибирякова появилась на балконе — всего лишь в легкой маечке, а вот что там на ней ниже пояса, сыщикам разглядеть, увы, не удалось. Сибирякова оказалась миниатюрной блондинкой, волосы собирала на затылке и носила очки, короче говоря, была бы похожа на учительницу, если б только выглядела посолиднее. А так — тянула на старшеклассницу, не больше. Однако же двадцать шесть лет, Первый мединститут, интернатуру закончила, никуда не денешься — настоящий доктор, все как у больших.
— Вот ведь, блин, мышка-норушка, — сказал Голованов. — Помяни мое слово, Коля, очень уж подозрительная барышня. Только две недели, как на «скорой» пашет, а уже вляпалась в такое совпадение: и на сердечный приступ Кропоткина — она, и на аварию с Эренбургом — тоже.
Об этом уже было достаточно говорено-переговорено, так что Щербаку вовсе не хотелось пускаться в новые досужие размышления. И потому он весело уточнил:
— Мышка — как? Мышка-«наружка»? Остроумно. Ценю. Шутка юмора — это мы понимаем, да…
— Над кем смеешься, начальник? — хмуро буркнул Голованов. — Над собой смеешься.
— Кто начальник? — возразил Щербак. — Кто тут у нас начальник?
Мышка-«наружка» исчезла с балкона.
В принципе Щербак был прав: и конкретно в их паре, да и в «Глории» (в отсутствие, разумеется, Дениса), старшим всегда считался Голованов.
И вообще, у Николая сегодня с самого утра мысли были повернуты не на объект наблюдения, а совсем в другую сторону. Он поминутно поглядывал на себя то в одно зеркало, то в другое. Со вчерашнего дня все никак не мог остановиться. После освобождения из обезьянника его голова представляла собой кровавое месиво, а вышел из больницы — голова как голова. Пока лежал на кушетке, пока его штопали, он изобретал изощренные ответы на ожидаемые подковырки коллег: «Ну и рожа у тебя, Шарапов, в смысле Щербак». Но кровь смыли, ранки аккуратно стянули скобками, ссадины заклеили телесного цвета пластырем — и никакой «шараповской рожи» не осталось. Собираясь сегодня на задание, Николай надел модную кепочку, правда, и остальной гардероб тоже пришлось подобрать по стилю: широкие светлые штаны, футболка навыпуск, расстегнутая веселенькая рубаха, сандалии на босу ногу, на нос, прикрывая пластырь, он водрузил темные очки и превратился из подозрительного и, главное, запоминающегося субъекта в ничем не примечательного прохожего — таких по улицам тысячи бродят. А в зеркало поглядывал потому, что врач, который скобки ставил, напугал, будто при травмах лобно-височной области, независимо от конкретного места их расположения, на вторые сутки гематомы могут переползти на глаза и даже на скулы и образовать огромные фингалы. Но пока ничего такого, слава богу, не происходило.
— Хотя я тебя, конечно, понимаю, — ехидно продолжал он, очередной раз взглянув в зеркало и в очередной раз ничего страшного там не обнаружив. — По Голованову, хорошего человека должно быть много, а хорошей женщины — еще больше. Само собой, что наша Серебрякова тебя раздражает.
Коля намекал на недавнюю связь Голованова с одной роскошной восьмидесятикилограммовой дамой. Роман прервался драматически: Голованов потратил на нее столько энергии, исчерпав даже свой неприкосновенный запас, что ему предложили походить в тренажерный зал, дабы восстановить некоторые кондиции. И это оказалось для него сокрушительным моральным ударом.