— Ну, что ж, первый шажок, будем считать, уже нами сделан. А с него, как говорят мудрые китайцы, начинается любая, даже бесконечная, дорога…
— Ах ты, философ-хулиган… — прошептала она и, повернувшись, плотно улеглась ему на грудь и обхватила, стиснула руками. А потом сказала одними губами, словно в забытьи: — Не отпущу…
И это было последнее, что она могла еще внятно произнести. А он так и вообще не собирался больше разговаривать — дурной, что ли?… Дел других нет?…
Чем больше Александр Борисович наблюдал за Люсей, тем больше она ему нравилась. Поначалу он не мог себе объяснить притягательной силы этой девочки: ну, вот ее не было рядом, и словно чего-то не хватало в жизни. Но понял: это он безумно соскучился по Нинке. Все-таки она была его дочкой больше, чем Иркиной. И по большому счету, ему, конечно же, следовало бы бросить свои дела к чертовой матери, слетать в Лондон, явиться в Кембридж, поселиться там в симпатичной гостиничке, где однажды уже останавливался, и провести с дочерью хотя бы недельку. Душой отдохнуть с умным собеседником. А Нинка стала какой-то новой, проницательной — вероятно, полная самостоятельность в чужой стране научила ее ответственности, привила нехарактерные прежде качества, такие как рассудительность, неторопливость, спокойствие. И все вместе это выглядело как заново приобретенное достоинство. Уже теперь, вероятно, и тональность разговоров у него с ней изменится… Не говоря, о темах…
Так он думал, глядя на Люсю и представляя себе, что через какое-то время, после года или чуть больше, учебы в Сорбонне такой же станет, наверное, и она. Интересно, как это у нее будет выглядеть? Как у Нинки? Или иначе, по-своему?
Он еще не разговаривал с Диной на эту тему, хотя о Люсе у них разговоры шли. Но мать больше всего беспокоила ситуация, в которой девочка невольно оказалась, и ее остро заботила только одна проблема: чтобы дочка не сломалась. Не ушла в себя, не озлобилась. Не утеряла своего доброго отношения к людям. Да, в конце концов, ради спокойствия и здоровья, можно и плюнуть на это приглашение! Не было его — и жили ведь! А теперь не жизнь, а одни сплошные неприятности. Всего надо опасаться, всего бояться, постоянно оглядываться! Да сколько ж можно терпеть?!
Но, как видел Александр Борисович, из материнских опасений и растерянности вызревало не желание добиться справедливости, а смиренное ощущение собственной обреченности. Не протест, а попытка оправдать свое бессилие.
Нет, может быть, — если бы речь шла только о Дине Петровне и угрозы ни в коей мере не касались ее дочери, — она бы избрала другой вариант, более решительных действий. И Турецкий, внутренне протестуя, тем не менее понимал ее позицию. Не окажись его самого рядом с Иркой и случись с Нинкой подобная история, вряд ли бы Ирина избрала путь бескомпромиссной борьбы. И тогда Англия им только снилась бы… Не у каждого ведь есть в заначке тот же Питер Реддвей или его приятель — из бывших шпионов, «пришедших с холода», а ныне вполне благополучных и благопристойных «отцов» всемирного образования. Все меняют времена, ничто не остается абсолютно неизменным — ни вера, ни убеждения, ни приоритеты, ни окончательные цели. Разве что моральный кодекс внутри каждого из сущих на земле, изумивший еще великого старика Канта. А про его же непознанное звездное небо над головой уже так и не скажешь, вот ведь как нынче с парадоксами…
Турецкий слушал легкую болтовню Люси, наблюдавшей через затемненное стекло машины за школьной калиткой. Александр Борисович специально взял у Филиппа его неприметную, не бросающуюся в глаза «девятку». И сам сидел, держа фотоаппарат в руках и «щелкая» через слегка приспущенное боковое стекло тех, кого называла ему девочка. И одновременно тщательно соблюдал на листочке очередность фамилий мальчишек. А думал о своем. Ну, прямо как Юлий Цезарь.
А почему размышлял именно о девочке, невольно раскрывавшей сейчас перед ним качества своего характера, это и самому показалось интересным. Нинка, конечно, постарше — на год с небольшим. И взрослее, естественно. Причины понятны. А Люся еще кажется ребенком, но с одним уже явным и потому удивительным качеством: она не видела ни в ком из тех, что прошли в калитку, ни одного человека, о котором захотела бы сказать что-то плохое. Просто поразительно. И это в сегодняшнем-то мире!
Володька Прохоров. Дурачок, но очень милый. Легко поддается чужому влиянию и может совершить глупость. Нет, не зло, на это он не способен. Просто похулиганить. Он говорит: это у меня башня едет.
Коля Машинский. Умный, много времени проводит в интернете. А дома еще и большая, от деда, библиотека. Бывает, пошумит, даже подерется, но без злобы, девочек никогда не обижает. В классе самый справедливый. Его слушаются.
А вон — Платошка Базыкин. Тупой, как пробка. Но это он так представляется, чтоб учителя верили и не приставали к нему. А сам умный, только учиться не любит. Его страсть — мотоциклы, и в них он разбирается, как настоящий мастер. Но отец его давит. Вот и приходится ему изображать «крутого». И Париж ему нужен, как козе баян. Он сам так и сказал однажды. Это его отец заставляет, из престижа!
А это прошел Хавский Толя. У него мать — уборщица в школе. Он стесняется, говорит с ней грубо, а сам, наверное, переживает, потому что Люся видела, как он зимой, по вечерам, когда мать заканчивала работу, прибегал за ней, чтобы проводить домой. И не такой он уж злой и грубый, как хочет казаться.
Генка Панкратьев. У него отец — большой начальник, на машине в младших классах привозил сына в школу, а тут идти — два квартала. Вот он и был такой — до восьмого класса. А сейчас изменился, нормальный стал, чего попросишь, поможет.
И вот так — фактически обо всех. Так кто же тогда обещал ей «башку проломить»? Хорошие мальчики? Или она совершенно зря рассчитывает на то, что все они нормальные и по-доброму к девочкам относятся? Не мало ли этого для более справедливых оценок своих одноклассников? Люся настаивала, что нет, достаточно. А кто избить обещал, она и сама не знает, говорили по телефону, голос изменили специально. Что же касается одноклассников, то они, в общем-то, напрямую ей не угрожали, это больше мамины страхи. А разговоры на эту тему были. Какие? Надо вспомнить…
Но вспомнилось Люсе немногое, и в том же, позитивном плане.
«Справедливый» Коля Машинский, это уже после Люсиного разговора в кабинете директрисы, когда та на нее давила, чтоб отказалась от приглашения во Францию, сказал ей по-приятельски, без всяких задних мыслей:
— Люська, слышь, ты бы не брыкалась, что ли? Чего тебе эта Сорбонна? Ты ж толковая девчонка, и голова у тебя на месте. Все, что тебе в том колледже скажут, ты выучишь здесь и сама. Еще и умней будешь. А Платошкин папаша жить тебе нормально не даст. Он не понимает, что деньги — это не все в жизни.
— Ты со мной говоришь, как с ребенком, — возразила ему Люся.
— Угадала. И оставайся такой подольше. Не спорь, откажись, в жизни есть и еще будут у тебя вещи и события гораздо важнее. И ты сумеешь им противостоять. Но только позже, а сейчас тебе никто не поможет. Крысова сильнее. Жизнь испоганит, как она это здорово умеет делать. Пожалей мать.