Полли опустила взгляд и обнаружила, что несколько страниц в каталоге перелистнулись сами собой. Ей в глаза бросились имя и фамилия. Виолончельные сонаты, известный пианист – и Томас Линн, виолончель. Полли метнулась к прилавку, размахивая каталогом, чтобы привлечь внимание продавца.

– Мне, пожалуйста, вот эту пластинку! «Готова спорить, ее нет в наличии», – думала Полли, пока продавец ходил на поиски.

Однако вернулся он с пластинкой. Ошеломленная Полли молча расплатилась: пластинка стоила гораздо больше, чем она могла себе позволить. Продавец положил пластинку в пакет и вручил ей. Не успел он отвернуться, как Полли вытащила пластинку и уставилась на конверт.

На фотографии был Томас Линн, обвившийся вокруг виолончели – эта поза насмешила Полли в Бристоле – и склонивший голову, чтобы слышать собственную музыку, в точности так, как она помнила. Огромная рука, лежащая на струнах, была та самая, за которую Полли держалась на похоронах. На лице его было то самое выражение, с которым бесполезно спорить. От этого Полли мимолетно улыбнулась и представила себе, что говорил Тому фотограф. Наверняка просил снять очки, мол, так он будет лучше выглядеть. Зачем?!

От этой фотографии у нее все внутри перевернулось, хотя она ожидала увидеть нечто похожее: неестественный свет, черный фон, все такое. Для начала, Фиона верно подметила: Томас Линн был красивый. Полли, которая привыкла считать его точным подобием костистого и неприятного мистера Пайпера, теперь видела, что они напоминали друг друга не больше, чем карикатура – живого человека. Да и Лаурель, между прочим, предпочитала красавцев, вспомним хотя бы Лесли. Но больше всего ошарашило Полли другое: оказывается, Томас Линн был вовсе не таким стариком, как она считала.

Она перевернула пластинку и изумленно посмотрела на аннотацию. Пластинка была новая, выпущена в этом году, значит и фотография относительно свежая. «Томас Линн, – прочитала она, – признан лучшим виолончелистом Великобритании»… Да, подумала Полли, он сам этого добился упорным трудом и целеустремленностью, он высвободился из гибельной хватки Лаурели, отбивался от нее яростно и упрямо и тащил за собой весь квартет. Наверное, в день их первой встречи он был настолько измучен и вымотан борьбой с Лаурелью во время развода, что показался десятилетней Полли старичком, с детьми так часто бывает. На самом-то деле он был никакой не старик, думала Полли, снова перевернув конверт. Просто волосы у него светлые, блеклые, лишь немного темнее, чем у нее самой, вот она и приняла их за седину. А он был совсем молодой, в самом начале музыкальной карьеры.

Разумеется, пока не вмешалась Полли и не погубила его.

Полли сунула пластинку обратно в пакет и вышла из магазина, переступив через двух маленьких девочек с Гаем Фоксом. У них хватило наглости поклянчить у нее еще пять пенни.

– Отстаньте! – бросила Полли и зашагала домой, ничего перед собой не видя.

Там она быстро и ловко – потому что не думала – перетащила Фионин проигрыватель и колонки к себе в комнату и поставила пластинку.

С первых же тактов у нее не осталось никаких сомнений: да, Томас Линн действительно очень хороший виолончелист. В его игре было вдохновение, предвещавшее образы еще не сыгранных мелодий. Это вдохновение было слышно и тогда, когда виолончель сердито спорила с фортепиано, когда вела с ним уверенный дуэт, когда фортепиано заманивало ее на одинокую тропу и она пела гулкую золотую песнь. «Вот оно, то ощущение волшебного механизма, какое было у меня во время пантомимы, – подумала Полли. – Только здесь этот механизм куда тоньше и многограннее – не верится, что его создает музыкальный инструмент в человеческих руках».

Полли дослушала одну сторону до середины, поняла, что больше не может, и едва не выключила пластинку. Теперь она вспомнила все. Но она все-таки дослушала сторону до конца и перевернула пластинку, а потом снова перевернула, и так несколько раз, – и все это время перебирала в памяти подробности того, что случилось через месяц после Мидлтонской ярмарки.

4

Другая – торная – тропа

Полна соблазнов и услад.

По ней всегда идет толпа,

Но этот путь – дорога в ад.

Томас Рифмач

Как только Полли приняла решение спросить Тома, горе ее утихло, сменившись лукавым, проказливым волнением. Она перестала разбирать, что хорошо и что плохо. Ей даже не пришлось ломать себе голову, что именно надо проделать.

Еще когда Себ посоветовал ей задать правильный вопрос, Полли сразу поняла: если спросить прямо, ничего не выйдет. Нужно извернуться совсем по-другому. И она стала все продумывать, тайно и методично, словно планировала преступление. Утром она прошла прогуляться – далеко-далеко, до самой окраины Мидлтона, туда, где дома сменялись полями, но не дальше, чтобы не вызвать подозрений. Там она поискала на обочине дороги сухой болиголов. В разгар сезона на обочинах было полно болиголова в цвету, так что ей не повезло и она вынуждена была довольствоваться красивым свежим зеленым стеблем. Зато ей повезло в другом: у конной школы нашлась большая копна сероватого старого сена. Еще она раздобыла в придорожных кустах несколько веточек боярышника. Все это она притащила домой и спрятала от бабушки, словно воровскую добычу.

Бабушка была сильно простужена и утратила бдительность. Днем она ушла прилечь. Едва за ней закрылась дверь, Полли, охваченная все тем же лукавым волнением, стащила в передней большую серебряную пепельницу и побежала с ней наверх. Чтобы ей точно не помешали, она заклинила дверную ручку стулом и приступила к последним приготовлениям. (Теперь, четыре года спустя, Полли только дивилась, сколько всего она придумала и как много знала – видимо, интуитивно.)

Полли сняла «Болиголов в огне» и прислонила к стене за журнальным столиком. Поставила перед фотографией пепельницу, чтобы воткнуть в щелку между ними веточки из кустов. Бережно пристроила на веточках пять раскрашенных солдатиков, которых когда-то прислал ей Том. Пришлось взять всех пятерых: Полли так и не выяснила, кто из них Тан-Кул и Геро. Перед пепельницей она поставила в бутылку из-под молока зонтик болиголова. Сено положила в саму пепельницу, постаравшись придать ему форму стога на фотографии, и подбросила туда же несколько собственных волосков. Она понимала: ей с Томом надо слиться воедино и смешаться с составными частями картины. Она продумала и это, слепо и инстинктивно, словно блоха, которая прыгает на жертву и присасывается. Полли сердилась, что нечем заменить коня, иногда появлявшегося в дыму, и огорчалась, что не удастся воспользоваться случаем и взять немного крови Тома, но белую рубашку она уже отстирала. Вместо крови она положила в пепельницу открытку, на которой было написано: «Сентиментальная чушь». Эту открытку было не жалко.

Подготовив все, Полли сняла со стены украденную овальную фотографию и, дрожа от волнения, встала на колени на коврик перед столом, лицом к «Болиголову в огне». Она вспомнила собственное оживленное, едва ли не хохочущее лицо, отраженное в стекле на «Болиголове в огне», и как она зажигает спичку и подносит к уголку открытки. Открытка загорелась, и Полли осторожно воткнула ее в сено с волосами в пепельнице.