Один из охранников, который временно ведал связкой ключей, открыл большим «крепостным» ключом металлическую дверь, ведущую в башню, а ключ сразу же вручил Норманнии.
— Библиотека моя внизу, — объяснил доктор Микейрос, перехватив удивленный взгляд фон Готта.
В кабинете не было ни одного шкафа с книгами, зато вместо них там находились шесть или семь прислоненных к стене плит, большая полка, ячейки которой были заставлены разноцветными папками, и застеленный чистым бельем диван. Но больше всего Готту бросилась в глаза одна особенность кабинета: низенький овальный стол красного дерева стоял около такого же сферического окна, которое, как показалось барону, было застеклено не обыкновенным стеклом, а каким-то прочным материалом, возможно тем, из которого делают иллюминаторы в самолетах. Поэтому, садясь в низенькое кресло, доктор Микейрос, наверное, чувствовал себя так, словно оказывался за пультом летающего диска.
По крайней мере, самому Готту показалось, что он действительно находится в кабине космического корабля. Тем более что впереди, «прямо по курсу», в свете огромной луны, сиял нимб вершины загадочной горы Сан-Мигель.
— Когда вы решите заняться расшифровкой плит или почувствуете, что созрели для книги, работайте здесь, в Лунном кабинете. В нем царит какая-то особая, поднебесная аура. А еще — первую ночь в роли хозяев виллы я тоже советовал бы провести в Лунном кабинете. Хотя бы для того, чтобы не нарушать традицию. А я проведу ее в своей спальне.
Теодор и Норманния вопросительно переглянулись и согласно кивнули: «Мы так и сделаем».
— Я всегда считал, что землян следует активнее готовить к встрече с братьями по космосу, — молвил Грэг Микейрос несколько минут спустя, прежде чем пожелать барону и графине спокойной ночи. — До сих пор правительства ведущих государств намеренно скрывали от миллионов людей информацию, нацеливающую их на эту встречу, убеждающую в существовании внеземных цивилизаций. По сути, это сговор правительств. Они боятся, что с появлением на земле наших космических братьев появятся и новые взгляды на государственные устройства землян, а значит, начнут разрушаться установившиеся общественные, социальные и политические институты, уходить в небытие идеологические догмы; население некоторых государств может в какой-то мере выйти из-под влияния и контроля правительств. Такая же опасность поджидает и существующие здесь религии с их догмами.
Микейрос ушел. Норманния разобрала постель, легла в нее и почти тотчас же уснула. Прежде чем погасить свет, фон Готт обратил внимание на фотографию Оливейры в полный рост, висевшую слева от стола в довольно скромной бронзовой рамке под стеклом.
Ростом женщина была не менее метра восьмидесяти. Идеально сложенная фигура четко вырисовывалась под светлым облегающим костюмом спортивного покроя, по образцу тех костюмов, которые фон Готт видел на пилотах дисколетов Страны Атлантов. Черты довольно привлекательного лица немного напоминали классические черты мадонны итальянских мастеров, и одновременно это был какой-то необычный тип: выразительные губы и широкий, выдающийся подбородок придавали ему некую особенную сдержанность, даже мужество.
Но больше всего завораживали непомерно большие лучезарные глаза, в которые даже здесь, на фотоснимке, можно было всматриваться, словно в далекие голубые планеты. Они сразу подчинили его взгляд, приворожили и не отпускали, снова и снова заставляя засматриваться в них.
«Не знаю, как там переживал свою влюбленность в Оливейру сам Микейрос, — подумал фон Готт, — но я не хотел бы встретить в своей жизни женщину с такими глазами».
Однако главное заключалось не в этом. Все, что ему удалось узнать об Оливейре Андеррас, наводило его на мысль, что это не обычная женщина, что за ней стоят такие же тайные силы, как и за Посланником Шамбалы или за Оранди. Но, говорил он себе, если бы она была связана с Шамбалой или Внутренним Миром, Консул знал бы об этом, он свел бы их. Да и вообще, если бы у Золотой Пирамиды Жизни здесь, на вилле, в течение многих лет был свой человек, то зачем бы понадобились они с Норманнией?
Нет, здесь что-то не то. Если Оливейра и представляла какие-то силы, то они, очевидно, были связаны с какой-то инопланетной цивилизацией или с каким-то сверхтайным земным обществом. А его, как и Оранди, прислали сюда для того, чтобы убрать конкурентов и завладеть секретами священных плит, важность которых только сейчас стала понятна мудрецам из Золотой Пирамиды.
Ну а для рейха эта вилла станет своеобразной базой для постепенной германизации всего Анданачи и превращения его в своеобразный латиноамериканский «рейх-бантустан», в плацдарм для захвата арийцами земли и власти на этом континенте. Фон Готт уже знал, что такие же «рейх-бантустаны» уже созданы в Южной Африке, в Уругвае, Аргентине и Парагвае.
Чем дольше барон фон Готт оцепенело сидел в кресле, вглядываясь в лицо Оливейры, тем отчетливее чувствовал, что для него перестает существовать все остальное: эта неуютная комната, телескоп, вершина горы Сан-Мигель… Он чувствовал, что погружается в какое-то эйфорическое, очищающее созерцание, из которого, возможно, начинается новая, доселе неведомая фаза его личного познания окружающего мира. Вот только чего-то ему не хватает, чтобы это познание окончательно стало доступным.
Почему-то подхватилась и села в кровати Норманния фон Криффер. Она смотрит на сияющее от лунного света окно, а Теодора как бы не замечает и вообще не осознает где она и что с ней происходит.
— Кинокамера, где кинокамера? — доносится до него сонное бормотание женщины.
Кинокамера лежала там, где она ее положила, — на небольшом столике возле кровати, но барон не стал ничего говорить Норманнии, поднялся, силой уложил ее на подушку и, погасив свет, вновь вернулся к окну-иллюминатору.
Время от времени он приникал к подзорной трубе, но ничего нового для себя пока что не видел: склон горы, который хорошо просматривался и без трубы; большая, почти идеально ровная площадка на венчающей плато возвышенности. Единственное, что бросалось в глаза, — сияние с вершины Сан-Мигеля снисходило как раз на эту площадку, освещая ее, как мощный прожектор.
«А ведь идеальное место для приземления летающих дисков», — почему-то подумалось фрегаттен-капитану, и только теперь он вдруг открыл для себя, что снизу, с плато, площадки этой он не видел. К тому же, стенки возвышенности были почти отвесными, и если туда и могла вести какая-нибудь тропинка, то только со склона ущелья. Но тому, кто не нашел ее или не побывал на третьем этаже высокой башни Микейроса, и в голову не могло прийти, что эта мрачная скала увенчивается такой ровной, почти идеально отполированной площадкой. Так может, только поэтому гостей к этой башне и не допускают? А тем более — на третий этаж ее, с которого стартовая площадка вообще видна как на ладони. Да и вершину Сан-Мигель, и ближайшие горы можно осматривать с нее, как с борта самолета.
«Идеальное место для приземления летающих дисков, — вновь, в который уже раз, поймал он себя на мысли, ставшей навязчивой. — Для контакта с космическим разумом, который является одновременно и разумом земным. Готов ли он к этому контакту? Проникся ли он вечностью бытия, объединяющей всех нас в космических сферах?..» — И вдруг фон Готт начал осознавать, что мысли эти уже, собственно, не его. Это кто-то обращается к нему. Причем не на испанском, а на его родном, германском, торжественным голосом Космических Сфер, голосом самой Вселенной: Готовься к встрече с Посланниками космического разума. Готовь к этому других. Знания и научные достижения Посланников могут стать, приобретением землян только тогда, когда земляне сами почувствуют себя частичкой космического братства. Когда каждый из вас осознает себя частицей Космоса, а свой интеллект — частицей космического разума…»