— Но пока что миром воинственно и беспощадно овладевает только одна сила, и силой этой являемся мы, германо-арийцы!
34
Когда основная балка была готова, Отшельник взял ножовку, сделал нарезы и, готовя борозду для поперечины, топором вырубил то, что оставалось между ними. Штубер с удивлением заметил, что делает он все это быстро, как человек, который торопится поскорее управиться с неожиданно свалившейся на него работой, чтобы получить возможность заняться делом поважнее.
Гауптштурмфюрер многозначительно посмотрел на Зебольда и Магистра. Обратили ли они на это внимание? Да, обратили. Смотрят, словно завороженные.
«Но все же, почему он торопится, этот семинарист? — мучительно размышлял Штубер, наблюдая за действиями Ореста. — Господи, да если бы мне приказали смастерить крест, на котором я через час буду распят, то от страха я, наверное, не сумел бы забить ни одного гвоздя!» — вдруг признался он себе и нервно взглянул на стоявшего рядом Зебольда, словно тот мог прочесть его мысли. А, не доведи Господь, прочел бы!
И тут Штубер впервые пришел к мысли, что, может быть, это его собственная трусость как раз и заставляет так вот экспериментировать над душами и психикой обреченных людей; что ему любой ценой хочется морально сломить свои жертвы, чтобы оправдать свою собственную трусость, чтобы заглушить и замолить свой собственный страх.
Придя к этому омерзительному выводу, Штубер извлек из кармана флягу с коньяком и сделал несколько затяжных глотков. В душе каждого человека существуют такие тайные помыслы и ощущения, понял он, которые стоит скрывать даже от самого себя. Поэтому единственное, что ему остается, это молиться, чтобы война поскорее закончилась и чтобы в стане врага не нашлось такого же, как он, «психолога войны», который бы решил устраивать ему нечто подобное сооружения образцово-показательной виселицы или персонального голгофного креста.
…И вот он сколочен, этот большой дубовый крест. Штубер видит, как трое пленных еле поднимают его и взваливают на плечи Отшельника. Нести недалеко, десять-двенадцать шагов, но Отшельник несет его тяжело, мученически, как на картинах, изображающих восхождение Христа на Голгофу.
«Он еще и бодрится, сволочь!» — вдруг свирепеет гауптштурмфюрер, которого бесит невозмутимость обреченного и его огромная физическая сила.
А ведь раньше, в начале войны, барон фон Штубер по-рыцарски ценил любое проявление русскими храбрости, солдатской доблести и верности присяге. Что-то с ним произошло за это время. Да, что-то произошло. Он уже по-другому воспринимает и эту, чертовски затянувшуюся войну, и беспощадность, и фанатизм красных. Все меньше в этом восприятии остается места рыцарству, все больше война начинает представать перед ним в нескончаемом потоке каких-то страшных, не поддающихся оценке, кошмарных видений, превращаясь в ничем не оправданную мясорубку.
Однако к дьяволу все эти размышления. На нем — форма офицера СС. Он принадлежит Германии и пришел сюда, как ее солдат. Он принял правила игры, предложенные ему, как и миллионам других немцев, «личной гвардией фюрера», и будет придерживаться их.
Вот и первый гвоздь. Какие точные и сильные удары. Забыв об осторожности, барон незаметно, шаг за шагом, подходит все ближе и ближе, словно пытается разглядеть в движениях обреченного какое-то таинство. Возможно, оно действительно существует. Сохранить себя как личность, без таинства в подобной ситуации невозможно.
Отшельник поднимается по лестнице все выше и выше. Приколачивает крест огромными гвоздями, затем еще прихватывает его к столбу несколькими скобами, для надежности. Оно и понятно: висеть распятым, не кому-то, а ему самому.
Иногда Штубер ловил себя на том, что хочется закрыть глаза и потрясти головой. Возможно, после этого, открыв глаза, он обнаружил бы, что все это происходит во сне.
Крест готов. Жертва распятия — тоже. Штубер посылает Зебольда на машине в лагерь, чтобы тот приказал немедленно выстроить на плацу всех пленных, которые еще способны стоять на ногах. Оттуда, с плаца, они смогут наблюдать за казнью «убийцы солдат фюрера».
Лейтенант ожидающе смотрит на Штубера. Что дальше? Кто возьмется распинать этого человека? И вообще, как все это будет происходить? Уж не придет ли гауптштурмфюреру на ум, определить в палачи его, боевого лейтенанта? Только не это, он откажется и опротестует…
— На самом деле, распинать будете вон того коренастого красноармейца, очень смахивающего то ли на цыгана, то ли на еврея, — указал ему Штубер на пленного, который присел передохнуть на ступеньках, ведущих на помост. — Но пока не трогайте его, пусть все идет своим чередом. Ждите моего сигнала.
Лейтенант непонимающе ухмыляется, он давно понял, что этот барон-эсэсовец с явной придурью. Но приказ получен, и его следует выполнять. Вот появляется машина, из которой выходят Зебольд и агент СД Толкунов, известный под кличкой «Стрелок-Инквизитор», который обычно занимался допросами в лагере, и все обращают внимание на них. Расслабились и двое стоявших у ворот забора, которым была обнесена виселица, часовых. Опомнились они лишь тогда, когда Отшельник выхватил из рук одного из пленных, относивших лестницу, топор и метнул его в лейтенанта, а со своим топором в руке бросился между ним и Штубером к воротам. Второй топор предназначался для часового, но тот успел пригнуться, и он врубился в доску забора.
Воспользовавшись замешательством, Орест все же сумел подскочить к другому часовому, рвануть с его шеи автомат, сбить с ног и развернуться, чтобы скосить очередью Штубера, Магистра и стоявшего рядом с ними Зебольда. Но вышколенный диверсант-фельдфебель прошил его плечо автоматной очередью на несколько мгновений раньше, когда Штубер уже лежал на земле.
— Не стрелять! — заорал барон, все еще валяясь в площадной пыли, однако Ореста это не касалось.
Оседая, он все-таки сумел нажать на спусковой крючок своего автомата, чтобы выпустить всю длинную очередь в небо. Это была последняя, военная «молитва» человека, которого палачи пытались перевоплотить в новоявленного Христа; в мученика, искупающего вину всех тех, кто немыслимо сурово нагрешил в этой войне.
Штубер поднялся, с ненавистью взглянул на раненного двумя пулями в плечо Отшельника и только затем приблизился к лейтенанту. Топор, впившийся ему в грудь возле самой шеи, еще судорожно вздрагивал и, казалось, продолжал погружаться в тело, все больше обагряясь кровью.
— Санитаров сюда! Врача! — крикнул Штубер часовому, уже поднявшемуся с земли и теперь тщетно пытавшемуся вырвать свой автомат из судорожно сжатых рук Ореста.
Врача здесь, конечно же, не оказалось, а вот что касается санитаров, то об их присутствии во время казни Зебольд позаботился.
— Такой спектакль испортить!.. — проворчал Штубер, вновь со злостью глядя на Отшельника.
«Впрочем, почему ты считаешь его испорченным? — тот час же возразил он самому себе. — Спектакль как раз удался и он все еще продолжается».
И решив, что делать ему здесь больше нечего, фон Штубер направился к своей машине.