Возможно, он так и поступил бы, если бы не все нарастающие раскаты артиллерийской канонады, доносившиеся откуда-то с юга, из тех мест, между Подольском и Ямполем, — Гредер даже успел запомнить названия этих городков, — где располагался укрепрайон. И похоже, что сейчас там разгоралась настоящая артиллерийская дуэль. Глядя на то, как сидевший впереди, рядом с водителем (Гредер всегда предпочитал «покоиться» на широком и более безопасном заднем сиденье), адъютант его зябко поеживается, штандартенфюрер подумал, что, наверное, он слегка поторопился со своим переездом. И хотя вряд ли русские способны сейчас на масштабный контрудар с форсированием такой большой реки, некая опасность оказаться либо под русскими бомбами и снарядами, либо под огнем русских диверсантов — все же существовала.
Воспользовавшись тем, что навстречу поднимались три санитарные машины какого-то румынского госпиталя, Гредер приказал водителю свернуть с дороги, чтобы пропустить их, и, пренебрегая опасностью, все-таки вышел из машины.
«А ведь о трагедии гигантского дирижабля “Гинденбурга” мне напомнил именно он, Штубер, — вдруг вернулся к призабытой истории штандартенфюрер. — Причем так и не объяснил, почему он вдруг завел об этом речь. Неужели его, Штубера, тоже пытаются привлечь к расследованию этой катастрофы? Хотя какое, к дьяволу, расследование?! Дело давно закрыто!»
Единственное, что Гредеру удалось установить уже после их разговора с бароном, так это то, что к осени 1938 года в группу по расследованию причин трагедии дирижабля был включен и отец Вилли Штубера, ныне уже генерал-майор, барон фон Штубер. Но это было под занавес, перед тем как в декабре того же 1938 года расследование было прекращено по личному указанию фюрера, которому надоело выслушивать бесконечные догадки, версии и подозрения. Однажды, выслушав очередной доклад по расследованию этой катастрофы, он грохнул кулаком по столу и заорал:
— Сейчас мне ясно только одно, что мы опозорились в глазах не только наших потенциальных противников, Соединенных Штатов, но и в глазах всего мира! Если уж мы оказались в состоянии создать такой гигантский воздушный корабль, то надо было позаботиться о его охране!
— Но ведь охраной занималась СД, а расследованием занимается гестапо, — возразил Геринг, пытаясь отвести от себя гнев фюрера. Кстати, за его безопасность отвечал лично штурмбаннфюрер СС, он же — сотрудник службы безопасности СС Арнольд Гредер.
И вот тогда Гитлер произнес так и оставшуюся для многих загадочную фразу, которая на долгое время заставила умолкнуть всех желающих списать катастрофу на нерасторопность Гредера.
— Гредера, этого офицера СД, не трогать! — резко предупредил он. — Почему все расследование сводится к доказательствам нерадивости Гредера? Или, может, это он взорвал ваш дирижабль? Нет. Тогда в чем дело?! Я лично беседовал с Гредером и требую, чтобы этого офицера СД оставили в покое!
Именно это требование, которое с тех пор стало чуть ли не девизом родового герба штурмбаннфюрера, да, тогда еще штурмбаннфюрера СС [15] , «Гредера не трогать!» — служило щитом, о который разбивались все попытки его тайных и явных недругов не то чтобы списать на него всю вину за аварию «Гинденбурга», но даже вызывать его на допросы в качестве свидетеля. Во всяком случае, при любой попытке заговорить с ним на эту тему, члены следственной комиссии всякий раз вынуждены были ретироваться после заявления Гредера: «Все, что мне было известно по этому вопросу, я уже изложил письменно, а также в личной беседе с фюрером. После нашей встречи фюрер лично, в присутствии Геринга, приказал: «Этого офицера СД не трогать!» И это был веский аргумент.
— Дорога свободна, — попытался вырвать его из водоворота воспоминаний адъютант. — Пора двигаться. Нам бы следовало оказаться в новой резиденции до того, как настанут сумерки.
— Именно так, Шушнинг, до того как мир в очередной раз окутают сумерки. «Но даже если он все же погрузится в этот мрак, — мысленно продолжил Гредер, — то и там, во мраке, последует окрик фюрера: “Гредера не трогать! ”»
Разговаривая по телефону, майор с некоторым удивлением наблюдал, как, забросив за спину трофейный автомат, Андрей поудобнее укладывал в вещмешок взятые у мотоциклистов запасные магазины и добытые тем, «случайным» пулеметчиком, гранаты.
— Пулеметы и пушки из «Беркута» не возьмешь, — негромко объяснил лейтенант, почувствовав себя неловко. — А если придется прорываться к своим, — каждая граната, каждый патрон на вес жизни.
— Согласен, на «вес жизни», — поддержал Шелуденко, прикрыв ладонью трубку.
— Да и в доте неизвестно, как придется держаться, особенно в последние часы боя.
Майор и на сей раз понимающе кивнул, а, как только закончил говорить по телефону, устало объяснил:
— Рашковский звонил. Старший лейтенант, командир маневренной роты. К сожалению, ни одного десантника взять в плен не удалось. Уложить уложили, а вот… Заядлые, сволочи. Наверное, эсэсовцы.
— Точнее будет сказать, специально подготовленные. Десяток подобных, засланных нам в тыл, десантников может нанести такой урон, какого в открытом бою не нанесет полк.
— Так, может, нам следовало бы не столько на всеобуч налегать, сколько на подготовку диверсантов?
— Не забывая и о всеобуче.
— Теперь мы на многое в военном деле по-иному посмотрим. Слышать про этих птиц мы слышали, но в деле видеть не приходилось. Кстати, известно, что на нашем участке действуют части 11‑й немецкой и 3‑й румынской армий. А также особый диверсионный полк «Бранденбург». Но он вроде бы не эсэсовский. Откуда эти десантники — неизвестно. Хотя, по всему видать, вышколенные, черти… И номерные эсэсовские наколки у некоторых.
— Что вышколены — в этом они меня убедили, — мрачновато улыбнулся Громов. — Ничего, война и нас вышколит.
Снова вышли из дота. Посмотрели на высокое июльское небо, прислушались к ставшей уже непривычной тишине леса, к настораживающей и кричащей, которая лишь обостряет чувство опасности: сознание того, что враг где-то рядом и в незримости своей кажущийся опаснее, чем есть на самом деле, приводит к уверенности, что это всего лишь передышка перед боем, который, кто знает…
Не удержавшись, Громов улегся на небольшой пригорок и, заложив руки за голову, умиленно уставился на неяркое, слегка подернутое дымкой солнце. На самом деле не было войны, не было десантников, не было дотов. Даже неугомонный, разговорчивый майор оказался где-то вне зоны его восприятия, и теперь единственной реальностью оставалось это все жарче пригревающее солнце да трио сосен с высокими пышными кронами, сомкнувшимися над небольшой ложбинкой, сплошь усеянной хвоей, шишками и мелкими веточками, из-под которых кое-где все еще просматривалась зеленая поросль.
Громов понимал, что все, что с ним сейчас происходит, попытка его сознания вырваться из реального мира и спасительно перенестись в иллюзорный мир тишины и спокойствия, оставшийся где-то за пределами очередной, сотворенной человечеством войны.