Она кивнула, опустила голову и так сидела некоторое время, слегка покачивая здоровой ногой.
— Что было в ванной, Патрик? То есть что именно ты там видел?
Я покачал головой.
— Давай, — сказала она тихо. — Это же я. Я смогу это выслушать.
— Не могу, — сказал я. — Только не это. Стоит подумать — все так и встает перед глазами — и умереть хочется. Не хочу носить в себе эту память. Хочется умереть, чтобы от нее избавиться.
Энджи осторожно соскользнула с ограждения алтаря, ухватилась за сиденье скамьи, подтянула к ней все тело и развернулась. Я подвинулся, она села рядом со мной, обхватила мое лицо ладонями, но я не мог посмотреть ей в глаза. Мне казалось, что от излучаемых ее руками тепла и любви на душе станет только тяжелее, она не только не обретет равновесие, но еще хуже станет. Энджи поцеловала меня в лоб, в веки и в слезы, высыхавшие на лице, положила мою голову себе на плечо и поцеловала в шею.
— Не знаю, что сказать, — прошептала она.
— Нечего говорить. — Я прочистил горло, обхватил ее за живот и поясницу. Под руками я чувствовал биение ее сердца. Так хорошо было держать ее в объятиях, казалось, в ней сосредоточено все то, что только есть правильного в мире. И все равно у меня было такое чувство, будто я умираю.
Ночью мы пробовали заняться любовью, и сначала все шло как будто хорошо, даже здорово, приходилось приноравливаться к тяжелому гипсу, Энджи хихикала, видимо, так действовали обезболивающие, но, когда мы оба оказались раздетыми, и в свете луны, смотревшей в окно спальни, мелькнуло ее тело, у меня перед глазами сразу встал образ Сэмюэла Пьетро. Я прикасался к ее груди и видел вымазанный кровью выпяченный живот Корвина Орла; проводил языком по ребрам и видел ванную комнату с залитой кровью стеной, как будто ею плеснули из ведра.
Пока я стоял тогда над ванной, со мной что-то случилось. Я видел все, и от этого заплакал, но часть сознания в результате срабатывания какого-то защитного механизма все-таки оказалась заблокирована так, что весь ужас картины, бывшей тогда у меня перед глазами, остался осознанным не до конца. Она, эта картина, была ужасна, кровава, избыточна — я это понимал, — но запечатленные в памяти изображения оставались разрозненными, плавающими в море белого фаянса и черно-белой плитки.
За прошедшие с тех пор тридцать часов сознание собрало все воедино, и я оказался наедине с этой ванной, в которой лежало нагое, изуродованное, оскверненное тело Сэмюэла Пьетро. Дверь в ванную была заперта, и я не мог из нее выйти.
— Ты что? — спросила Энджи.
Я отстранился от нее и посмотрел в окно на луну.
Теплая рука погладила мне спину.
— Патрик.
Крик замер у меня в горле.
— Ну же, Патрик. Поговори со мной.
Зазвонил телефон. Я взял трубку.
— Как себя чувствуешь? — спросил Бруссард.
Услышав его голос, я почувствовал облегчение, ощущение одиночества отступило.
— Спасибо, хреново. А ты?
— Так хреново, что дальше некуда. Ты, кажется, понимаешь, что я имею в виду.
— Понимаю, — сказал я.
— Даже жене не могу рассказать, а я ей всегда все рассказываю.
— Знакомая ситуация.
— Слушай… Патрик, я пока в городе. У меня тут бутылка. Не хочешь со мной выпить?
— Давай.
— Я буду в «Райан». Нормально?
— Нормально.
— Там и увидимся.
Он повесил трубку, а я повернулся к Энджи.
Она успела закрыться простыней и теперь тянулась к тумбочке за сигаретами. Поставив пепельницу себе на колени, Энджи закурила и задумчиво посмотрела сквозь дым на меня.
— Это Бруссард, — сказал я.
Она кивнула. Затянулась.
— Предлагает встретиться.
— С нами обоими? — Она взглянула на пепельницу.
— Только со мной.
Она кивнула:
— Тогда собирайся.
Я хотел придвинуться к ней:
— Энджи…
Она выставила руку:
— Извинений не требуется. Отправляйся. — Она оценивающе осмотрела мое голое тело и улыбнулась. — Только сначала надень что-нибудь.
Я собрал с пола разбросанные вещи, Энджи сквозь струйку дыма, поднимавшегося от сигареты, наблюдала, как я одеваюсь.
Я уже выходил из спальни, когда она, затушив сигарету, сказала:
— Патрик.
Я просунул голову между дверью и притолокой.
— Захочешь поговорить — я охотно выслушаю. Все, что захочешь сказать.
Я кивнул.
— А если не захочешь, дело твое. Понимаешь?
Я снова кивнул.
Энджи поставила пепельницу на тумбочку, и простыня соскользнула, открыв верхнюю часть туловища.
Мы оба долго молчали.
— Чтобы была ясность, — сказала наконец Энджи. — Я не хочу быть женой полицейского, какими их показывают в фильмах.
— Что ты имеешь в виду?
— Они там вечно пилят мужей и умоляют поговорить по душам.
— Я от тебя этого не жду.
— Они, как правило, не понимают, когда пора уходить. Я об этих женах.
Я вошел в комнату и пристально посмотрел на Энджи.
Она поправила подушки у себя под головой.
— Ты не мог бы, уходя, выключить свет?
Свет я выключил, но еще некоторое время постоял на месте, чувствуя на себе взгляд Энджи.
На игровой площадке «Райан» я встретил одного очень пьяного полицейского. Он качался на качелях, был без галстука, в перекошенном пиджаке, выбивающемся из-под заляпанного песком пальто, и с развязавшимся шнурком на одном ботинке. Только увидев Бруссарда в таком виде, я вдруг осознал, насколько безукоризненно он обычно выглядит. Даже после стрельбы у карьера и прыжка на опору полозьев вертолета он ухитрялся выглядеть безупречно.
— Ну, ты — Бонд, — сказал я.
— А?
— Джеймс Бонд, — сказал я. — Ты, Бруссард, — Джеймс Бонд. Само совершенство.
Он улыбнулся, допил то, что оставалось в бутылке рома «Маунт гей», бросил ее на песок, вытянул из кармана пальто полную, сломал на ней печать, открутил крышечку и щелчком большого пальца отправил ее вслед за пустой бутылкой.
— Тяжело, хе-хе, все время поддерживать такой внешний вид.
— Как там Пул?
Бруссард несколько раз покачал головой:
— Без перемен. Жив, но и только. В сознание не приходит.
Я сел на качели рядом с ним.