— Вот это мое главное удовольствие и есть, — говорил Осип. — Сложить из груды хлама что-то хорошее, были бы нужные детали под рукой.
Наверное, в жизни было все то же самое: если хочешь нового, запасись новыми «деталями» — слушай незнакомых людей, впускай свежие идеи, всеми силами расширяй границы своего мирка. И тогда произойдет чудо.
Но кому что можно было объяснить? Нине? Клим, как и следовало ожидать, бросил ее и уехал в Буэнос-Айрес, и теперь бывшая графиня Одинцова торговала луком в кооперативной лавке. Наверняка она винила в этом не себя, а «проклятых большевиков». Любочка жалела ее, но не могла заставить себя с ней встретиться.
У всего, в том числе и у дружбы, есть начало и конец.
Она познакомилась с Ниной в госпитале, куда Софья Карловна пригласила молодых женщин из приличных семей — резать марлю на бинты. Но вскоре Нина бросила ножницы и заявила, что это глупо — тратить целый день на труд, с которым резательный станок справится за час.
Любочку изумило, что Нина Одинцова, которую и так все недолюбливали, в открытую пошла на ссору с Дамским комитетом. Но она была права: нарезка бинтов была показухой — дамы «проявляли патриотизм», но в то же время не касались вшивых солдат, которые запросто могли их облапать или обругать. Фронтовики видели в аристократках не ангелов милосердия, а представительниц ненавистного класса, который заставляет их погибать ни за что ни про что.
Любочку всегда тянуло к сильным людям. Она разыскала молодую графиню Одинцову и пригласила в гости, так они и подружились. Нина и теперь пошла против течения, организовав потребительский кооператив — занятие по нынешним временам весьма подозрительное. Но если раньше Любочка видела в ее действиях здравый смысл, то теперь Нина боролась не за исправление, а за сохранение отживших порядков.
Им было не по пути.
Что до Клима Рогова — Бог ему судья. Любочка радовалась, что не оказалась на месте Нины, а ведь она по глупости так мечтала об этом!
Время от времени Саблин пытался наладить отношения с Любочкой:
— Ну чего тебе не хватало?
Вот теперь, когда уже было поздно, он оценил жену. Его ревность была в некоторой степени приятной: она свидетельствовала о том, что Любочка все-таки волновала мужа. Им надо было расстаться, но ей некуда было уйти: сначала Осип жил в казарме, а потом, когда военкомат перевели в бывшую семинарию, он поселился в рабочем кабинете.
— Я найду нам комнату, — клялся Осип, но комнаты Любочке было мало: нужна была квартира, пусть небольшая, но своя.
Поначалу Любочка думала перебраться в отцовский терем, но его реквизировали под общежитие пролетарских вдов, а коллекцию антиквариата, которую Антон Эмильевич завещал беречь как зеницу ока, конфисковали для краеведческого музея.
Достать квартиру было нелегко: хочешь — можешь получить ордер на развалюху, без канализации, электричества и водопровода, где-нибудь за Монастырской площадью. Осип мог бы решить вопрос, но ему было стыдно хлопотать за себя, а уж тем более показывать, что он пользуется служебным положением в личных целях.
Его аскетизм был единственным недостатком, который Любочка с трудом переносила. Осип стеснялся даже того, что она хорошо одевалась.
— Проще надо быть, рабочий класс должен видеть, что мы разделяем с ним все тяготы.
— Разве смысл революции не в том, чтобы подарить культуру каждому пролетарию? — спрашивала его Любочка. — Конечно, можно обрядить всех в дерюгу, запретить оперу и сжечь библиотеки, чтобы от прежнего мира не осталось камня на камне. Но это приведет лишь к тому, что буржуазная цивилизация будет на голову выше пролетарской.
Любочка объясняла Осипу, что умение наслаждаться красотой — это как умение читать. Для некоторых буквы ничего не значат, а для иных в них заключен величайший смысл.
— Ненависть бедноты к буржуям — это негодование гостя, которого обнесли пирогом, — ворожила она. — У нас только два выхода: либо вообще отобрать пироги, либо сделать так, чтобы каждый гость мог наесться досыта. А если мы выбираем второй вариант, кто-то должен показывать рабочим, к чему надо стремиться.
В глазах Осипа светилось неподдельное уважение… Хоть бы раз Саблин посмотрел на Любочку с таким восторгом! Хоть бы раз восхитился ею! А он еще спрашивал, почему она его разлюбила…
Когда Осип упомянул, что в военкомате решили открыть столовую, Любочка сказала, что хочет служить советской власти. Столовка — это хлеб и связи. А если у тебя есть связи, можно горы свернуть.
Любочка принялась за работу: некогда она устраивала судьбы своих четверговых гостей, теперь — судьбу кадушки со сметаной, конфискованной чекистами и переданной в военкомат. Любочка держала в голове сотни имен и знала, что кому предложить и что у кого попросить взамен.
Она превратилась в объект поклонения — самого искреннего, почти собачьего. Люди, конечно, были другие — не «цвет интеллигенции», как раньше, но Любочка предпочитала иметь дело с теми, кто умеет выживать, несмотря на обстоятельства. Умные и дальновидные устраивались при всех режимах, а дуракам сколько ни дай, они все проворонят.
Целый день Любочка крутилась, добывала, добивалась, а вечером шла в кабинет к Осипу. Потом, разгоряченные и усталые, они лежали в объятиях друг друга и думали о будущем: какое оно будет через сто лет? какие станут носить прически? какие будут строить дома? Лошадей, верно, совсем не останется: по дорогам будут носиться красивые глянцевитые авто, а в небе — дирижабли и аэропланы. Исчезнут границы и паспорта. Люди смогут жить и работать где угодно, путешествовать в любые страны, читать любые газеты. Никто больше не станет оценивать способности по классовому, национальному или половому признаку. Человек сам будет выбирать себе жизнь — как перчатку в магазине: чтобы идеально ему подходила.
Как только с Волги сошел лед, открылся Великий мешочный путь: два потока ходоков встречались в прибрежных селах Симбирской губернии — с юга везли зерно, соль и воблу, с севера — остатки промышленных товаров с разграбленных складов. Дяди Гришины люди обладали документами на все случаи: кто числился сотрудником Наркомата земледелия, кто фуражиром. Провизию прятали в лодках с двойным дном, зарывали в предназначенное для кавалерии сено, заколачивали в гробы; мукой набивали тюфяки, а полупудовые мешки пеленали вместо грудных детей. Находились умельцы, которые перетаскивали в мешках-карманах чуть ли не по пуду крупы: идет толстяк по улице, едва ноги волочет, а милиции невдомек, что спрятано в его широченных галифе.
За полгода мешочники из пугливой разобщенной массы превратились в тайную армию со своими командирами, охраной, разведкой и интендантствами. Появились притоны для мешочников, где они могли поесть, переночевать и спрятаться от чекистов.
От властей оборонялись, как береговые птицы от хищников: поднимали гвалт, толкались, мельтешили перед глазами, брали измором. Если заградотрядовцы пытались провести обыск на пароходе, у сходней тут же собиралась вопящая толпа, сквозь которую не так-то легко было пробиться. Два-три часа нервотрепки, и командир заградотряда отступал восвояси, получив полторы тысячи отступного, ловко сунутые в карман.