Она очень переживает за своих. Чекисты приходили за Жорой и Еленой: влюбленные дети не ночевали дома, что-то натворили и попались с поличным. Что сталось с графиней и Фурией Скипидаровной, можно только гадать.
Нина решила, что вернется за ними в Нижний, как только поправится. «Ты со мной поедешь?» — спросила так, будто я имею право ей отказать. Но у меня не об этом сейчас болит голова. Вдруг товарищ Троцкий сорвется куда-нибудь со своим агитпоездом и увезет Нину? Вдруг снова прилетят белые на аэропланах? Их разведке наверняка известно, где обитает нарком, и первое, что они постараются разбомбить, — это его резиденцию. Но забрать оттуда Нину нельзя — в госпитальном вагоне лекарства, кормежка и уход, которые и не снились раненым солдатам.
Мы не имеем права на эти милости, случайно нам доставшиеся и не отнятые только потому, что товарищу Троцкому некогда пересматривать принятые в театральном запале решения. А я, продав душу дьяволу, старательно исполняю свою часть договора в надежде, что о нас не вспомнят.
Архангел Гавриил Михайлович сказал, что если не будет вторичной инфекции, если дать Нине отлежаться, то дело пойдет на лад. Саблин потребовал, чтобы ему показали пациентку. Вышел из вагона. «Умираю, — говорит, — от зависти: вот бы мне так швы накладывать!»
Я подтянут, зол и весел. Лишь бы не было наступления! Но у белых, судя по всему, не хватает сил, чтобы идти вверх по Волге. Скудра проболтался, что в Казани много ораторов и очень мало солдат, надежными являются только чехи, но те не хотят воевать за спасение России. Им бы выбраться отсюда, а там хоть трава не расти.
Целыми днями я сижу на станции в комнате телеграфиста, занятой агитбригадой. На полу окурки и стреляные гильзы, на стене надпись: «В борьбе обретешь ты право свое!» Кажется, я — самый старший из всех агитбойцов: нашему начальнику, товарищу Скудре, вчера исполнилось двадцать три года, остальные еще моложе.
Мы рисуем плакаты, верстаем фронтовую газету, делаем стенды и режем на ленты казенную бумагу, которую потом вымениваем на самогон: крестьяне заклеивают ею окна, чтобы не лопались от разрывов. Впрочем, подробности нашей подпольной торговли следует унести если не в могилу, то за границу.
Моя прямая обязанность — составлять листовки под руководством товарища Скудры, бывшего помощника провизора из Риги. Из собрания моих сочинений можно узнать много любопытного: скажем, о том, как появляются священные надписи на стенах храмов. Никаких чудес — сплошная химия: берем размягченный воск, добавляем в него белый фосфор (осторожно, он ядовитый!) и рисуем им таинственные знаки. Ночью они будут светиться, как нью-йоркская реклама.
Если белый фосфор растворить в сероуглероде (тоже ядовитая штука) и смазать им фитили свечей или лампад, то скоро растворитель испарится, а фосфор на открытом воздухе сам собой вспыхнет. Так изготавливается чудо с божественным огнем.
Старинные иконы, написанные с применением сурика и свинцовых белил (ядовиты!), темнеют от времени, но стоит их протереть раствором перекиси водорода, и изображение «воскреснет». А чтобы удалить почерневший слой олифы, достаточно обработать ее уксусной эссенцией. Вот вам и обновление иконы.
Саблин занялся устройством госпиталя в бывших свияжских монастырях: раненых и больных столько, что их размещают даже в соборах. Поначалу, когда я расспрашивал, как поживает моя кузина, он говорил: «Ничего, слава богу». Но однажды все-таки признался: она завела себе нового супруга из числа большевистских бояр. Варфоломей Иванович совершенно измочалил себя мыслями о Любочке, и я, как никто, понимаю его: сам несколько дней назад примерял на себя потерю Нины.
Хочется утешить Саблина, а ничего не сделаешь: когда тебя бросают — это маленькая смерть. Можешь перебирать фотокарточки, носить букеты на могилу, но факт остается фактом: все пропало. Эх, Любочка, Любочка… Слава богу, она оставила мечты о моей скромной персоне.
Свияжский военный лагерь растет не по дням, а по часам: каждый день приходят эшелоны с пополнениями, но дальше артобстрела белых пароходов дело не идет: большая часть новобранцев не умеет обращаться с оружием, и их еще надо всему обучать. Нас самих спасает то, что ниже по течению река делает резкий поворот и там установлена плавучая батарея, которая не дает белым приблизиться на расстояние выстрела.
Товарищ Троцкий — надежа и опора нашей армии. «Наша» в данном случае — правильное слово, хоть я ни в коей мере не поменял взглядов на большевистские эксперименты. Люди, копошащиеся вокруг Свияжска, уподобились стае бродячих муравьев, где выживание каждого зависит от успеха колонии в целом. Отколоться от своих — значит тут же погибнуть: одиночек уничтожают все — и красные, и белые, и «нейтральное крестьянство», которое живет под лозунгом «Чума на вас — на оба ваши дома!» [29] Вдруг ты шпион? вдруг дезертир? вдруг сам хочешь напасть? Вдоль дорог валяются трупы — кого расстреляли, кого зарезали. Мы с Ниной прибились к Красной армии, она нас защищает, поэтому она «наша».
От твоей собственной воли ничего не зависит: ты можешь надеяться только на коллектив. И это отлично вписывается в теорию Троцкого, который убежден, что каждый человек по отдельности труслив, ленив и в целом недоразвит.
Лев Давидович занимается «спайкой» и «воодушевлением масс», но прекрасно понимает, что заряд бодрости, полученный на митингах, испаряется при первом появлении обычной мозоли на солдатской пятке. Если сапог трет, никакая Казань не интересует. Единственное, что может погнать тебя вперед, — это страх смерти или еще большего увечья. Так как пластырей, носков и хороших сапог в Красной армии не водится, остается одно — постоянно угрожать расстрелом: «Сплотиться, вашу мать! Ни шагу назад, а не то…»
Не только в боевых частях, но даже в нашей агитбригаде установился незыблемый «Символ веры»: делать свою работу хорошо можно только из страха перед наказанием. Теоретически еще есть «борьба за светлое будущее», но на практике это пустой лозунг, ничего не значащий для абсолютного большинства, хотя пропаганда утверждает обратное.
Идейных бойцов мало, и почти все они на комиссарских должностях. Вот эти действительно борются за светлое будущее — за свое собственное, ибо, с одной стороны, это новые посты и блага, а с другой — приятные ощущения миссионера, спасающего из пучины невежества необразованных дикарей — тех самых рабочих и крестьян. Думается, именно комиссары потом будут писать пламенные воспоминания о Гражданской войне и выдавать свои собственные ощущения за массовые.
Упаси господь, признаться в том, что ты ищешь личной выгоды и вообще желаешь быть сытым, довольным и счастливым! Все, что ты делаешь, должно быть трудным: жить надо с усилием, сжав зубы и не рассчитывая на награду (по крайней мере, официально), — только тогда ты признаешься достойным членом пролетарского общества.
В результате у каждого появляется двойное дно. Снаружи ты — преданный муравей, гордый переносчик соломы и дохлых гусениц; у тебя нет собственных нужд, муравейник — это все, матка — свет в окне. А внутри ты все-таки человек, и чем больше в тебе человеческого, тем сложнее доказать, что у тебя нет мыслей и интересов, а вместо сердца в груди — мускулистая трубка.