– А девочка шустрой оказалась! Сначала моего друга окрутила, теперь собралась бежать с Бернаром – тем самым, что сделал донос на Феликса.
Сознание Ады померкло.
На рассвете Лиззи растолкала ее, вытащила из дома и, надавав оплеух, велела катиться к дьяволу.
В иностранных концессиях праздновали новый, 1927 год. Ада сидела в своей комнате и боялась зажечь лампу. За ней наверняка придет полиция – будет допрашивать насчет Даниэля. Ни работы, ни денег, ни друзей, ни родных.
Ада хотела пойти к Климу – попросить помощи или хотя бы совета, – но на радиостанцию ее не пустили.
– Он вас приглашал? – спросил охранник.
– Нет.
– Ну и идите отсюда.
– Я его знакомая!
– Все вы поклонницы, знакомые… Не велено пускать.
Идти к Климу домой Ада не решилась. Митя исчез. На следующей неделе платить за комнату. Сначала Ада продаст вещи – книги, «Виктролу», самовар. Останется в одной рубахе, и ее выгонят на улицу. Голод – пневмония – смерть.
За стеной слышались смех и бренчание гитары. Ада видела, как утром соседка несла с рынка провизию. В каждом доме сегодня гульба до утра.
Она схватила пальто, намотала шарф: надо идти к Бэтти. Она наверняка работает – ну и пусть. Марта не прогонит – разрешит подождать в уголке.
Лишь бы к людям. Лишь бы не сидеть одной в темноте.
Шел снег и тут же таял, едва долетев до земли. На тротуарах – жидкие отблески фонарей, тени деревьев вперехлест. Озябшие рикши курили одну папиросу на троих.
Из подворотни вывернули две японки: лица как белые маски, на ногах деревянные сандалии – стук-стук по тротуару.
– Эй, девчонки! Пойдем с нами! – Гогочущая ма тросня. Чем ближе к Северной Сычуань-роуд, тем гуще толпа.
Пьяные плясали прямо на улице. «Боксерское кафе-буфет», «Хрустальный сад», «Эльдорадо» – из каждой двери музыка, звон посуды. Девушка кинулась мимо Ады к прохожему:
– Купите для бедной Сони вина!
У Марты было полно народу – все в масках, в свернутых из золоченой бумаги колпаках. На плечах и волосах – завитки серпантина.
По сцене бегал клоун, за ним – обезьяна в рыжем парике. Публика умирала со смеху.
Ада протолкалась к бару:
– Где Бэтти?
Бармен смерил ее взглядом:
– Наверху, с клиентом.
– А мадам?
– У себя.
Ада сама не знала, зачем идет к Марте. Жаловаться на жизнь? В новогоднюю ночь?
Лестница, засыпанная конфетти. Где-то стрельнула пробка от шампанского.
– Привет! – Марта смотрела на Аду сквозь раскрытую дверь кабинета. – Ну что? Заходи.
Перед ней стояла бутылка коньяка. Она потянулась к стеклянном шкапчику, вытащила оттуда рюмку и наполнила ее до краев:
– На, запивай свое горе. Экие у тебя пальцы холодные – лягушка.
– Откуда вы знаете, что у меня горе?
– Здрасьте! Пришла ко мне ночью – глаза на мокром месте, юбка до колен в грязи. – Марта тяжело поднялась и распахнула створки гардеробной. – Держи платье, держи туфли. Переодевайся и иди вниз. А чтобы рожу твою зареванную никто не видел, надень маску. Напейся в хлам: завтра голова начнет трещать – тебе не до горестей будет.
Ада подчинилась. Не стесняясь, прямо при Марте, разделась, натянула на себя платье – ярко-красное, с бантом на бедре.
– Иди, я тебе губы накрашу, а то бледная, как плесень.
Из зеркала на Аду смотрела женщина в черной маске: худые плечи и вульгарное платье со слишком глубоким вырезом; волосы на косой пробор, дешевая заколка.
– Налейте мне еще коньяку, – попросила Ада.
Залпом выпила и, пошатываясь, побрела вниз по лестнице.
– Улыбайся! – крикнула ей вслед Марта.
– Что?
– Улыбайся! Мужчины здесь платят не за постель и вино, а за то, что у нас нет проблем, которые им надо решать.
Ада нацепила на себя и улыбку.
Роберт Уайер сидел на постели и смотрел на свое отражение в зеркале. Марта каждую комнату устраивала по-особенному: французский будуар, каюта на пароходе, конюшня с хомутами на стенах и охапкой сена на полу…
В этой комнате все было оклеено театральными афишами. В сундуках – костюмы, парики и шляпы. Кровать – будто сцена с тяжелым бархатным занавесом.
Девушка все еще лежала, спрятав нос в подушку. В зеркале Роберту был виден ее затылок, перетянутый завязками от маски. Ему раньше никогда не приходилось заниматься любовью с женщиной, лица которой он не видел.
На нем тоже была маска – кто-то нацепил ее на Роберта, когда он вместе со всеми пел «Счастливые времена». Он потянулся, чтобы ее снять, но девушка не дала.
– Не надо, – проговорила она едва слышно.
Роберт подчинился. Эта деточка нравилась ему. Крепкий живот с выступающими по бокам косточками. Талии никакой, грудь едва-едва намечалась – так трогательно! «Ребеночек… Беби…» – с нежностью думал Роберт. Краска размазалась вокруг ее губ, будто малышка взяла мамину помаду и неумело намазалась. «Хочет казаться взрослой… Делает взрослые вещи… А сама растерялась: села на край кровати и коленки сжала».
Роберт любил ее нежно. Смотрел в ее расширенные зрачки сквозь прорези маски, целовал в темную прядку, прилипшую ко лбу.
– Вы мною довольны? – произнесла она. Ее позвоночник выступал на сгорбленной спине, будто кто-то заплел под кожей тугую косичку.
– Я вами очень доволен, – сказал Роберт. – Вы чудесная.
Потом он смотрел, как она одевается – все эти милые подробности женского туалета: панталоны, рубашка, чулки. Платье ее было нарядное, бальное, а бельишко – истертое от бесконечной стирки. Словно эта девушка и не собиралась сегодня работать и пришла в дом Марты просто повеселиться.
Ох, сколь мудры и изобретательны женщины! Им нет равных в составлении прекрасных иллюзий.
Лемуан видел жизнь и потому предугадывал ее события, как опытный повар предугадывает вкус супа. Он знал, что дело кончится именно этим: мистера Бернара арестовали. Пришли полицейские, устроили скандал, постреляли немного. Даниэль ранил одного.
Что оставалось делать Полю Мари? Надо было сматываться, пока не поздно.
Аэроплан «Авро-504» был разобран и рассован по ящикам, сверткам и прочей таре, которая придала ему вид фабричных железок и деревяшек. Нина Купина требовала предоставить ей мистера Бернара – она хотела видеть его благодарные глаза. В газетах о его аресте не писали (видимо, в интересах следствия), так что она ничего не знала.