— Я попытаюсь, — отозвалась Тара.

— И все-таки нужно поужинать. Или ты так увлечена похуданием, что забыла дорогу на кухню? — пошутил Рэнд. — Не думай, что я не заметил. Ты великолепно выглядишь.

— Зачем ты делаешь это, Рэнд? — обеспокоенно спросила Тара, насторожившись от его мнимого дружелюбия.

— Не желаю быть тебе в тягость, — пожал плечами он.

— Ты пять лет знать обо мне не хотел! — бросила она с упреком.

— Верно! А почему должно было быть иначе! — тотчас вспыхнул Рэнд. — Это разные вещи… Я очень надеялся вычеркнуть тебя даже из своей памяти! Хочешь знать почему? Или сама догадываешься? — напустился он на Тару. — Ладно, не хочу возобновлять пустые разговоры. Ни к чему. А что касается вещей твоей матери, я помогу с этим, когда поужинаем, — примирительно довершил гость.

ГЛАВА ПЯТАЯ

— Можешь подстраховать меня? — попросила Тара, стоя босыми ногами па табурете.

Рэнд смиренно поддержал ее за бедра, пока она вычищала дальние углы шкафчика. Он не мог отказаться после того, как сам вызвался помочь с разбором старья. В их совместных действиях не было ни намека на лирику или романтизм, однако эротику исключить нельзя было, особенно когда легкое домашнее платье приподнялось вместе с руками девушки, обнажив колени и то, что выше и сзади. Рэнд еще крепче обхватил ее бедра, и Тара посмотрела на него сверху вниз.

В ее напряженном лице он прочел муку пополам со смущением и ослабил хватку, отведя взгляд.

Безотчетный импульс вожделения тотчас сменился пронзительным чувством, которое было гораздо сильнее, чем простое воспоминание о том, как он провожал взглядом сборы вещей, принадлежавших его матери. Это происходило иначе, но суть действия была тождественна. Рэнд явственно помнил обуявшее его тогда желание сохранить ее любимое кашне, которое, казалось, хранило тепло и аромат ее кожи, когда самой мамы уже не стало. Он держал легкий шарфик в своей дрожащей руке и схлебывал накатывающее желание разрыдаться, понимая, что изменит этим своей натужной мальчишеской суровости, а потому хмурился, стискивая в ладони кусочек шелковой материи.

— Экий неженка! Не собираешься же ты носить его? Ну-ка, убирайся в свою комнату, Белоснежка, — издевательски выгнал его тогда Эверетт.

Если говорить о неприятии Рэндом отца, то именно этот миг можно было принять за точку отсчета, тем более что и себя он мог укорить в том, что дрогнул, не отстоял эту частичку нежности к покойной матери. Уязвленный отцовским оскорблением, он устыдился собственного чувства. А ведь ему было уже четырнадцать. Он понимал, по какой причине его несчастная мать напивалась и поносила отца, когда тот пропадал у очередной любовницы.

Младшие не могли это сознавать с такой же ясностью. Для них отец был занятым, вечно отсутствующим человеком, который каждое свое возвращение домой обставлял как великодушное деяние. Младшие радовались появлению отца, как визиту Санта-Клауса, тогда как мать они помнили вечно неопрятной и раздраженной.

Однако Рэнд заблуждаться не мог. Он на себе испытал все прелести отцовского себялюбия. Он стал презирать Эверетта прежде, чем научился разбираться в подтекстах его издевок. Это произошло само собой, непроизвольно, без какого-либо волевого усилия. Просто однажды Рэнд четко осознал, что отец — это его враг, от которого необходимо защитить себя любой ценой.

Ранняя смерть матери спасла Митча и Надю от созерцания отцовских бесчинств. Они были для него просто маленькими несмышленышами, с существованием которых он в силу обстоятельств примирился. Жена же и первенец стали для Эверетта символами посягательства на его независимость. Он не допускал возможности спроса со стороны своей жены так же, как пресекал проявления любого своеволия со стороны сына. Оба должны были безоговорочно подчиняться ему и не имели права не то что на предъявление претензий, но даже и на определенную, не согласующуюся с его мнением точку зрения.

Нахлынувшие воспоминания снова пробудили в Рэнде неугасимый протест, который не померк даже со смертью Эверетта. Все кругом было овеяно влиянием этого человека, даже то, что теперь Рэнд вынужден поддерживать за бедра Тару Энтони.

— С тобой все в порядке? — с беспокойством в голосе спросила его Тара.

Рэнд непонимающе посмотрел на нее и ухмыльнулся. Странно было сознавать, что презрение к отцу с некоторых пор срослось с презрением к самому себе. От этого он хотел сбежать пять лет назад, надеясь исторгнуть из своей жизни его образ, но только явственней стал обнаруживать присутствие ненавистного существа в самом себе, в своих мыслях, поступках, инстинктивных побуждениях. Вот и теперь, предаваясь запоздалой скорби, Рэнд одновременно испытывал желание перечеркнуть сам повод для нее, потому что, к стыду своему, он проиграл это противостояние. Если бы ему тогда хватило отваги сохранить вещественную память о матери, то, быть может, теперь он презирал бы себя меньше…

Тара спустилась с табурета и уселась на диван с какими-то тряпками в руках.

— Такое чувство, что хороню ее снова, — пробормотала она, не способная больше сдерживать слезы. — Тяжело…

Опешив, Рэнд посмотрел на девушку. Ему всегда казалось удивительным, как это некоторые люди осмеливаются так просто демонстрировать свои слабости, не опасаясь быть осмеянными. Таким же откровением для него становилось то обстоятельство, что сильное чувство можно определить одним словом, без того чтобы разлагать его на множество ошеломляющих составляющих.

Горе утраты Тары было предельно простым. У нее не было причин для обиды, недоумения, протеста. Она сделала все, что могла. Она была со своей матерью до самого ее смертного часа, человеческое достоинство Тары не вступало в противоречие с дочерним долгом, и стыдиться себя ей не приходилось. Такую скорбь Рэнд готов был почесть за счастье, а Тара плакала.

Безусловно, между людьми могут быть несложные отношения, но Рэнд не верил, что способен на них. Он просто задался целью пережить вынужденное общение с Тарой без того, чтобы на что-то решиться, поскольку любое отклонение-от прямого курса одиночного следования по жизни было для него равносильно слепому кружению и плутанию по дебрям нестерпимости.

— Пять часов, — зевнув от одной мысли о такой рани, констатировал Рэнд, входя на кухню утром четверга. — Ты почему так рано встала? — спросил он, потирая затылок.

— Доброе утро, — отозвалась она в неправдоподобно приподнятом настроении. — Прости, если разбудила. Раньше твой сон не отличался чуткостью. Ты, возможно, не помнишь, но я всегда была жаворонком… Садись и позавтракай, Рэнд. А вот и кофе! И не забывай, что сегодня насыщенный день. Много работы в офисе, а вечером — коктейль и вечеринка.

— Хотя бы за завтраком избавь меня от производственных тонкостей. Мой рабочий день начинается в девять. А до этого — ни единого напоминания. Поняла? — с нарочитой суровостью потребовал Рэнд, усаживаясь за стол. — Вилка где?

— А я забыла положить? Прости… Верхний ящичек слева от посудомоечной машины, — бегло проинформировала его хозяйка, сопроводив объяснение жестом.