— Привет, Дефорест! — дружным хором откликнулось двадцать голосов.
— Дефореста коснулась тревога безвременья, — объявил Мэнни, ведя меня дальше, в глубь помещения, — всем нам так хорошо знакомая.
— Да! О да! — откликнулся хор, как это бывает на молениях, когда прихожане то и дело вторят священнику, подхватывая псалом.
Мэнни подвел меня к столу в глубине зала и сделал мне знак сесть в кресло напротив. Кресло было таким мягким, что мне показалось, будто я вот-вот утону в нем, но я все же ухитрился сесть в него, в результате чего Мэнни, севший через стол от меня на стул с жесткой спинкой, подрос еще на фут по сравнению со мной.
— Итак, Дефорест, — сказал Мэнни, вынимая из ящика пустой блокнот и кладя его на стол, — каким образом вам помочь?
— Не уверен, что у вас получится мне помочь.
Откинувшись на спинку стула, он широко развел руки и улыбнулся:
— Давайте попробуем.
Я пожал плечами:
— Возможно, эта идея вообще была не из удачных. Я просто проходил мимо, увидел вывеску. — Я снова пожал плечами.
— И вас словно что-то потянуло.
— Как вы сказали?
— Потянуло. — Он опять подался вперед, ко мне. — Вы чувствуете себя неприкаянным, так?
— Да, немного, — сказал я, опустив глаза вниз, к ботинкам.
— Возможно, немного, а возможно, и много. Это мы выясним. Но в целом — неприкаянным. И вы шли, неся внутри себя этот груз, ставший уже таким привычным, что вы его уже почти перестали замечать. И вы видите вывеску: «Утешение в скорби», и вас тянет туда, потому что именно этого вы и ждете. Утешения. Избавления от того, что гнетет вас, смущает. От одиночества. От чувства неприкаянности. — Он поднял брови. — Похоже на правду?
Я откашлялся, отвел глаза от его пристального взгляда, словно смущение мешало мне глядеть прямо на него.
— Возможно.
— Не «возможно», — сказал он, — а именно так. Вы страдаете, Дефорест. И мы сможем вам помочь.
— Правда? — произнес я, имитируя голосом легкое дрожание. — Сможете?
— Безусловно, если только, — он поднял вверх палец, — вы доверитесь нам.
— Доверие — штука нелегкая, — сказал я.
— Согласен. Но доверие — это тот фундамент, на котором строятся наши отношения, если мы хотим, чтобы они оказались плодотворными. Вы должны поверить мне. — Он похлопал себя по груди. — Я должен поверить вам. И только так между нами может возникнуть связь.
— Связь какого рода?
— Человеческая связь. — Мягкий голос его стал еще мягче. — Важнейшая из всех. Источник скорби, страданий, боли, Дефорест, — это отсутствие связи, близости между человеческими индивидуумами. Когда-то в прошлом вы доверились не тому человеку, совершили ошибку, и ваша вера в людей оказалась подорванной, можно даже сказать, рассыпалась в прах. Вас предали. Вам лгали. И вы предпочли никому больше не верить. В известной степени это вас, думаю, ограждает. Но одновременно это и изолирует вас от остального человечества. Вы — вне человеческих связей. Вы неприкаянны. И единственный путь вернуться вспять, на свое место, к человеческим связям, — это вновь поверить, довериться.
— И вы хотите, чтобы я доверился вам?
Он кивнул:
— Ну надо же когда-нибудь попробовать.
— А почему довериться именно вам?
— Ну, знаете ли, я заслужу ваше доверие, даю вам слово. Но процесс этот обоюдный, Дефорест, как улица с двусторонним движением.
Я прищурился.
— И мне необходимо вам доверять, — продолжал он.
— Как же мне доказать, что я достоин вашего доверия, Мэнни?
Он скрестил руки на животе.
— Для начала объясните мне, зачем у вас при себе пистолет.
Ловко. Пистолет был у меня в кобуре, крепившейся к поясу сзади. Под черное пальто я надел костюм свободного европейского покроя — непременную часть моей служебной экипировки — и был уверен, что одежда полностью маскировала пистолет. Нет, ловкий парень этот Мэнни.
— Из страха, — сказал я, изображая робость.
— А-а, понятно. — Подавшись вперед, он начертал на линованном листке слово «страх». На полях над ним он надписал «Дефорест Дуэн».
Лицо его оставалось непроницаемым, без всякого выражения.
— Какие-нибудь особые страхи?
— Нет, — сказал я. — Просто ощущение, что мир — это очень опасное место, и иногда накатывает чувство потерянности.
Он кивнул:
— Разумеется. Сейчас это распространенная беда. Люди нередко ощущают, что в нашем огромном современном мире даже мелочи ускользают от них и им неподвластны. Они чувствуют себя маленькими, одинокими, боятся затеряться где-то в ненасытной утробе технократии, в индустриализированном обществе, которое протянуло свои щупальца так далеко, что уже и само не способно сдерживать самые дурные из своих порывов.
— Похоже, так и есть, — сказал я.
— Как вы говорили, это чувство «фен-де-сьекль» весьма типичное для конца эпохи.
— Да.
В его присутствии я ничего не говорил о «фен-де-сьекле».
Из чего следовало, что административные помещения их прослушиваются.
Я постарался не выдать выражением лица сделанного мною открытия, но, должно быть, у меня это плохо получилось, потому что Мэнни помрачнел, и между нами внезапно прокатилась обжигающая волна понимания.
Раньше мы планировали, что до того, как заработает система сигнализации, Энджи успеет проникнуть внутрь. Она включит систему, но уже на выходе, и прежде чем кто-нибудь успеет появиться, от нее и духу не останется. Но все это было в теории, на практике же ни она, ни я не учли возможности внутреннего прослушивания.
Мэнни глядел на меня в упор, изогнув темные брови, надув губы и касаясь ими сложенных домиком ладоней. Больше он не выглядел ни добрым великаном, ни консультантом по вопросам скорби, а выглядел он злобным сукиным сыном, от которого лучше держаться подальше.
— Кто вы, мистер Дуэн? Кто вы на самом деле, а?
— Служащий в сфере рекламы. Испытываю глубокий страх перед современной цивилизацией.
Он опустил руки, отведя их от лица, и стал их разглядывать.
— И все же, — сказал он, — руки у вас загрубелые, костяшки некоторых пальцев разбиты. Что же до вашего лица…
— Моего лица? — Я почувствовал, как комната за моей спиной притихла.
— Да, вашего лица. При соответствующем освещении под бородой у вас проглядывают шрамы. Похоже на следы от ножа, мистер Дуэн. А возможно, и от опасной бритвы, не так ли?
— А вы кто, Мэнни? — сказал я. — Не выглядите вы что-то консультантом по вопросам скорби.