Мне показалось, что мои гортань и язык посыпаны песком, и я никак не мог выжать из себя хоть немного слюны, чтобы смочить их.
— Сын Дайандры Уоррен погиб потому, что она вас посадила. Насчет этого я знаю. А что другие жертвы?
Он стал что-то напевать себе под нос, поначалу довольно тихо, так что я не мог разобрать мелодию, пока он не опустил голову, подбавив громкости.
— Зовите клоунов скорей…
— Так как с другими жертвами? — повторил я. — Почему они погибли, Алек?
— Разве это не рай земной… — пел он.
— Вы вызвали меня сюда по какой-то причине, — сказал я.
— Ты, конечно, согласен со мной…
— Почему они умерли, Алек? — спросил я.
— Если кто-то все плачет и ноет… — Голос Алека был высоким и тонким. — Если кто-то страдает от боли…
— Заключенный Хардимен…
— Зовите клоунов скорей…
Я посмотрел на Долквиста, затем на Лифа.
Хардимен помахал мне пальцем.
— Не волнуйтесь, — пел он, — они уже здесь.
И он рассмеялся. Смех его был резким, голосовые связки сильно напряжены, рот широко открыт, плевки разлетались по всем углам, а глаза округлялись все больше, когда останавливались на мне. Весь воздух в камере, казалось, уходит в рот Хардимена и будет наполнять его легкие до тех пор, пока не надует тело, как шар, нам же не останется ничего другого, как задохнуться в безвоздушном пространстве.
Затем его рот, наконец, захлопнулся, глаза потускнели, и он снова выглядел вежливым и рассудительным, как провинциальная библиотекарша.
— Зачем вы меня вызвали сюда, Алек?
— Вы все-таки прилизали свой чубчик, Патрик.
— Что?
Хардимен, повернувшись, обратился к Лифу.
— У Патрика в детстве был дурацкий чубчик, ну, такой вихор, вот здесь, ближе к затылку. Он у него торчал, как сломанный палец.
Я едва сдержал желание протянуть руку к голове и пригладить вихор, которого у меня не было уже много лет. Внезапно я почувствовал холод в желудке и непонятную слабость.
— Зачем вы вызвали меня сюда? У вас была возможность поговорить с доброй тысячей полицейских, с таким же количеством федералов, но…
— Если я заявлю, что моя кровь отравлена, и не кем-нибудь, а правительством, или что альфа-лучи из других галактик наделяют меня особыми способностями, или что я был насильно превращен в гомосексуалиста собственной матерью, — что вы скажете на это?
— Я не знаю, что вам сказать.
— Разумеется, нет. Потому что вам ничего не известно, и потом все это неправда, но даже если бы было правдой, все это не имеет отношения к делу. Что, если я скажу вам, что я бог?
— Который?
— Единственный.
— Я бы удивился, почему бог запер себя самого в стенах тюрьмы и почему не сотворит чудо и не выдворит себя отсюда.
Он улыбнулся.
— Очень хорошо. Немного поверхностно, но таков ваш характер.
— А каков ваш?
— Мой характер?
Я кивнул.
Он посмотрел на Лифа.
— Что, у нас на этой неделе снова жареные цыплята?
— В пятницу, — ответил Лиф.
Хардимен кивнул:
— Хорошо. Люблю жареных цыплят. Патрик, приятно было встретиться. Забегайте еще.
Лиф посмотрел на меня и пожал плечами.
— Конец свидания.
Я сказал:
— Погодите.
Хардимен рассмеялся.
— Свидание окончено, Патрик.
Первым встал Долквист, через минуту я.
— Доктор Долквист, — сказал Хардимен, — передайте от меня привет королеве Джудит.
Долквист направился к выходу.
Я пошел вслед за ним, рассматривая тюремные решетки и чувствуя, как они хватают и держат меня, лишая возможности вновь увидеть внешний мир, запирая меня здесь вместе с Хардименом.
Лиф подошел к выходу и достал ключ. Все мы втроем стояли спиной к Хардимену.
И тут он прошептал:
— Ваш отец был одним из тех пчел.
Я повернулся, но он уже смотрел на меня невозмутимо и безучастно.
— Что это было?
Он кивнул и закрыл глаза, барабаня кончиками пальцев скованных рук по столу. Когда он заговорил, его голос, казалось, исходил откуда-то из углов, из потолка комнаты, от решеток — одним словом, откуда угодно, только не из его рта.
— Я сказал: «Изувечьте их, Патрик. Убейте всех до одного».
Он поджал губы, мы постояли в ожидании, но тщетно. Минута прошла в полной тишине, а он находился в том же состоянии, только легкая дрожь гуляла по его обтягивающей бледной коже.
Когда дверь открылась и мы вышли в коридор блока С, пройдя мимо двух стражей у входа, Алек Хардимен запел: «Изувечьте их, Патрик. Убейте их всех!» Голос его был тонким, но мощным и сильным, и создавалось ощущение, что мы слушаем арию.
— Изувечьте их, Патрик.
Слова неслись по тюремному коридору, как пение птицы.
— Убейте всех до одного.
Лиф повел нас по лабиринту образцово чистых коридоров, тюремные звуки почти не проникали сквозь толстые стены. Коридоры пахли антисептиком и техническим раствором, у пола же, как, впрочем, во всех госучреждениях, был своеобразный желтый блеск.
— А знаете, у него есть свой фан-клуб.
— У кого?
— У Хардимена, — ответил Лиф. — Студенты-криминологи, студенты-юристы, одинокие женщины средних лет, парочка социальных работников, несколько человек из церковных. Ну, и его корреспонденты, кто уверен в его невиновности.
— Шутить изволите.
Лиф улыбнулся и покачал головой.
— О, нет. Знаете, какое у Алека любимое занятие? Он приглашает их в гости, чтобы предстать во всем своем великолепии. А некоторые из этих людей бедны. Они тратят свои сбережения на то, чтобы добраться сюда. А теперь догадайтесь, как старина Алек себя ведет.
— Смеется над ними?
— Отказывается видеть их, — сказал Долквист. — Причем всегда.
— Вот, — сказал Лиф. Перед нами была дверь, он набрал шифр, и она с легким щелчком отворилась. — Он сидит в своей камере и наблюдает из окна, как они возвращаются назад по длинной дорожке к своим машинам, смущенные, униженные и одинокие, в результате чего его охватывает приступ сексуальной жажды, и он утоляет ее с помощью мастурбации.
— Вот вам и Алек, — сказал Долквист, когда мы вышли, наконец, к свету у главного выхода.