— Я посмотрела, как они работают, там, при входе, — сказала Кэролайн. — Открыты с 9.30 до 17.30 по будним дням и субботам. По воскресеньям открываются в 12 и работают до пяти.
— А в понедельник выходной, да?
— Да, весь день в понедельник и открываются только во вторник в 9.30.
— Большинство музеев придерживаются того же расписания, — заметил я. — Знаешь, как я узнаю, что сегодня понедельник? Ноги так и несут в музей, приходишь, а он закрыт.
— Ага. Так что если влезать сюда, то лучше всего или в понедельник, или вечером, после закрытия.
Ни то ни другое не пройдет. Охрана дежурит круглосуточно. А система сигнализации — так просто шедевр. Тут двумя проводками не обходятся.
— Тогда что же делать? Просто сорвать ее со стены и бежать?
— Тоже не получится. Нас сцапают прежде, чем мы успеем добежать до первого этажа.
— Что же остается?
— Молитва и пост.
— Замечательно. А это что за тип? Погоди… Что тут написано? Ван Дасбург? Похоже, он и Мондриан ходили вместе в совершенно разные школы.
Мы перешли на левую сторону и стояли теперь перед полотном Тео ван Дасбурга. Как и работа Мондриана, оно почти сплошь состояло из острых углов и пятен основных цветов спектра, но спутать этих двух художников было просто невозможно. В картине ван Дасбурга напрочь отсутствовало ощущение пространства и того удивительного равновесия, что отличало кисть Мондриана. Все же удивительно, подумал я, человек может прожить долгие месяцы и даже годы и не увидеть ни одного полотна Мондриана, а тут в течение двух дней подряд мне посчастливилось лицезреть сразу два. Еще более удивительным казалось то обстоятельство, что этот Мондриан Хьюлетта был очень похож на картину, виденную мной над камином в гостиной Гордона Ондердонка. Если мне не изменяет память, она примерно тех же размеров и пропорций и, по всей видимости, принадлежит тому же периоду в творчестве художника. Нет, я просто уверен, что, если поставить рядом эти два полотна, разница между ними сразу бросится в глаза, но подобная одновременная демонстрация вряд ли возможна. Но если б кто-то сказал мне, что картину Ондердонка привезли сюда и выставили в одном из залов Хьюлетта, поклясться, что это не она, я бы не смог. Да, конечно, картина Ондердонка была в раме, а это полотно оставили необрамленным, словно хотели показать, что стена галереи с ее еле заметным геометрическим рисунком как бы является естественным продолжением полотна… Нет, вроде бы на картине Ондердонка было больше цветовых пятен. И потом, она могла быть выше или ниже, шире или уже. И однако…
Однако все это казалось странным и многозначительным совпадением. И разумеется, с первого взгляда выглядело оно вполне невинным. Я заехал за Кэролайн в «Пудл фэктори», и мы вместе отправились на такси в «Хьюлетт», и я не озаботился прочитать имя водителя на пластиковой лицензии, заткнутой за щиток, но, допустим, прочитал бы, и, допустим, оно оказалось бы Тернквист. Тогда, когда дежурный внизу назвал бы этого скверно одетого художника по имени, мы могли бы отметить еще одно совпадение: нам выпало повстречать сразу двух Тернквистов на протяжении какого-нибудь получаса. Но что с того?..
И все же…
Мы обошли зал по кругу, время от времени останавливаясь то перед одной картиной, то перед другой. Некоторые оставили меня вполне равнодушным, но был тут и Кандинский, которого я очень люблю. Имелся и Арп. У Ондердонка тоже был Арп, но, поскольку красть Арпа мне не заказывали, я не усмотрел совпадения в этом факте, а если бы даже и усмотрел, то не счел бы его столь уж замечательным. Или же…
— Берн? А может, нам лучше вообще забыть про кота?
— Хотел бы посмотреть, как это у тебя получится.
— Нет, меня это просто убивает! А как ты думаешь, что они сделают с Арчи, если мы не принесем им картину?
— Ну почему они непременно должны что-то сделать?
— Ну, чтоб доказать серьезность своих намерений. Разве не все похитители действуют по тому же принципу?
— Не знаю, по какому принципу они там действуют. Думаю, просто убивают жертву, ну, чтоб их потом никто не мог опознать. Но только как их опознает бирманский кот? Хотя…
— Хотя кто знает, как могут повести себя эти безумцы. Главное, что они требуют от нас невозможного.
— Ну, не столь уж и невозможного, — заметил я. — Картины постоянно умыкают из музеев. Ну, взять, к примеру, Италию, там вообще это дело поставлено чуть ли не на промышленную основу. Даже у нас можно прочитать нечто подобное в газетах каждую пару месяцев. Из Музея естественной истории тоже очень часто воруют.
— Так ты считаешь, что у нас получится?
— Я этого не говорил.
— Но тогда…
— Красота, верно?
Я обернулся на голос, и там стоял наш друг художник с десятицентовым значком, приколотым к лацкану дешевого пиджака, обнажив в зверской ухмылке прокуренные желтоватые зубы. Мы снова оказались возле «Композиции в цвете», и глаза Тернквиста, обращенные на картину, мерцали.
— Нет, старину Пита никто еще не превзошел, — сказал он. — Уж кто-кто, а он знал свое дело. Здорово, правда?
— Здорово, — согласился я.
— А все остальное — хлам. Отбросы, блевотина. Короче, извиняюсь за выражение, полное говно. Прошу прощенья, мадам.
— Ничего, — успокоила его Кэролайн.
— Этот музей — урна для отходов искусства. Похоже на цитату, верно? Сам придумал.
— В этом что-то есть.
— Урна — это по-английски мусорное ведро. Я имею в виду, по-английски. Да, по-английски. И все остальное здесь — просто мутота, это даже хуже, чем мусор. Oreck, [11] как сказал бы один мой лучший друг.
— Э-э…
— И вообще всех приличных художников этого века можно по пальцам пересчитать. Ну, само собой, Мондриан. Ну, еще, может, Пикассо, процентов эдак на пять, пока он еще не начал выпендриваться. Но пять процентов — это уже немало, верно?
— Э-э…
— Так, кто еще?.. Поллак, Фрэнк Рот. Троссман. Клиффорд Стил. Дарайя Парк. Ротко, прежде чем он зашел так далеко, что начал забывать использовать цвет. Ну и еще несколько, жалкая горстка. Но остальные…
— Что ж… — начал я.
— Знаю, что вы хотите сказать. Кто он такой, этот шут гороховый, кто ходит здесь и мелет разную чертовщину? Хрен его знает в каком пиджачишке и паршивых брючонках, а сам костерит всех направо и налево, объясняет, что есть Искусство, а что — мусор. Вы ведь это подумали, верно?
— Я этого не говорил.
— Ясное дело, не говорили, и ваша молодая дама тоже не скажет. Она — настоящая леди, а вы — джентльмен, и вам не пристало говорить такие вещи. А я что… я — художник. И художник может говорить все, что только в голову придет. В этом и состоит преимущество художника перед джентльменом. Но я-то знаю, что и вы тоже так думаете.