Несколько следующих фотографий ничего нового мне не открыли. Это были групповые снимки не знакомых мне людей на фоне пальм, океана и автомобилей. Я внимательно рассматривал их лица. Аккуратно причесанные, хорошо выбритые, в светлых рубашках, почти все – в темных очках. Кто эти люди? Какое отношение имеют к Августино и Валери?
И снова я взвыл от своеобразного восторга и вскинул вверх брови. На очередном снимке на фоне авиационного трапа с ковровой дорожкой пожимают друг другу руки темноволосый мужчина в костюме, с холеным лицом и безукоризненной прической, окруженный охранниками, и генерал-майор, лицо которого мне знакомо, как говорится, до боли… Мы с ним служили, кажется, в Афгане… Он был где-то при штабе, то ли заместитель командира дивизии, то ли…
Я постучал себя кулаком по лбу. Как ни странно, эта процедура действительно помогает. Начальник политотдела дивизии! Он самый! Только при мне он был подполковником, а здесь уже генерал. Вот только фамилия его… Я морщил лоб, но, должно быть, физическое истощение и голод плохо сказались на свойствах памяти, и фамилия бывшего начпо никак не приходила мне в голову. Снято, наверное, не так уж давно. И лицо этого штатского знакомо, кажется, он давал интервью телекомпании «Останкино» в конце лета в связи с нападением моджахедов на двенадцатую заставу Московского погранотряда. То ли он из таджикского МИДа, то ли из контрразведки. Словом, человек из окружения президента.
Я отложил снимки в сторону. Что случилось с миром, думал я, глядя, как по моей руке ползет рыжий муравей. Вот полковник Алексеев, убитый в гостинице «Таджикистан» в Душанбе, в ста метрах от штаба российской военной базы. Я помню его еще молодым и перспективным начальником штаба батальона, по которому все полковые дамы сходили с ума. Редкое сочетание замечательных качеств было у него: умный, красивый, смелый и благородный. Первый офицер в нашем полку, которого представили к ордену Красного Знамени. Что с ним стало потом? Почему он вдруг отказался от своих принципов и связал свою жизнь с подонками вроде Картавого? А бывший начальник политотдела? Помню, как он выступал у нас в роте, как хмурил брови, стучал кулаком по столу, говорил о кристальной честности и принципиальности. Кто он сейчас? Почему его фотография оказалась в этой папке?
Я стал просматривать бумаги. Целая стопка была исписана цифрами, которые мне ни о чем не говорили. Возможно, это были финансовые отчеты или какие-нибудь другие раскладки, в которых легче разобраться специалисту. Одной скрепкой были соединены письма на английском и испанском, скопированные на ксероксе либо переданные по факсу. Одно коротенькое письмецо на испанском было исполнено тем же самым милейшим почерком, которым Валери писала мне записочки. В конце его вместо подписи – след губной помады. Испанским я не овладел еще в такой степени, чтобы перевести письмо от начала и до конца, но один абзац я разобрал: Валери писала обо мне как «о самом серьезном препятствии, которое надо превратить в сподвижника».
Это ни с чем не сравнимое ощущение – черт знает в какой дыре, в белом пятне приамазонской сельвы найти останки вертолета, а в нем – письмо, где речь идет о тебе.
На листе ватмана, прикрепленном к письмам, была начерчена схема, в смысле которой я разбирался довольно долго.
Это были квадратики, соединенные между собой стрелками. В правом верхнем углу был нарисован квадрат под номером один. Рядом с цифрой крупными буквами написано: «AFG». Далее, похоже, имена: «Gihangyr, Aziz». Затем стрелка потянулась ко второму квадрату: «TAD». И опять пара имен: «Alexejeff, Wolsky».
Вольский! – чуть не закричал я, вспомнив фамилию бывшего начальника политотдела, который в генеральской форме сфотографирован вместе со штатским у трапа самолета.
Еще одна стрелка вела в столицу, и в квадрате, обозначенном как «MOS», было написано «N1, 2, Serge». Оттуда линия потянулась к квадрату «LIET» со знакомым именем «GLEB». А квадрат «TAD», помимо столицы, был связан еще и с каким-то «ITCHKERY», а имя «JHO» было подчеркнуто трижды.
Я еще не понимал, что все это значит, сложил все бумаги в папку, завязал тесемку и, сунув ее под мышку, пошел к месту своего приземления. Кажется, Кирилл Андреевич, сказал я сам себе, вы узнали такое, что лучше бы вам не знать и за что голову отрывают мгновенно, отфутболивая ее далеко-далеко.
Прошло не меньше часа, пока я сумел закинуть наверх конец веревки. Сначала Хуан вытащил рюкзак, а затем уж меня.
– Нашел еду? – с усмешкой спросил он, а я с наслаждением смотрел, как медленно вытягивается его физиономия при виде консервных банок, сигарет и бутылки.
– О! – воскликнул он, даже не поинтересовавшись, где я раздобыл такое богатство. – «LM»! Это мои любимые сигареты!
Он тут же принялся вскрывать пачку, чиркнул зажигалкой, прикурил, затянулся, и блаженство легло на его изможденное лицо.
– А это, – сказал я, протягивая ему бутылку, – должно быть, твой любимый бренди?
Он отхлебнул, снова глубоко затянулся и сказал:
– Ты знаешь, Кирилл, теперь я уверен, что мы выберемся отсюда.
Лучше бы он так не говорил!
Я разделил поровну доллары, к которым Хуан отнесся с равнодушием, повертел их в руках, словно забыл, для чего они предназначены, и затолкал в карман брюк.
Мы вскрыли одну из банок, там оказалась спаржа с мясом и в соусе, которую мы разогрели на костре и съели в несколько секунд. Хуан, облизывая самодельную деревянную ложку, вздохнул:
– Только голод раздразнил. А может быть, я тоже туда спущусь и еще чего-нибудь поищу?
Я заверил его, что внизу, кроме полуистлевшего трупа, уже ничего интересного нет, и вытащил из рюкзака папку с документами.
Фотографии не произвели на Хуана такого впечатления, как на меня. Он быстро просмотрел их, усмехнулся чему-то и вернул их мне.
– Все это грязные делишки волка Августино.
– Но как эти снимки оказались здесь? Что это был за вертолет?
– Скорее всего, он работал на Августино и летал с заданиями в Ла-Пас или в Лиму, – ответил Хуан, краем глаза поглядывая на вторую банку со спаржей. – А потом грохнулся. В этом дьявольском месте даже компас не работает.
– Ты кого-нибудь знаешь?
Он взял тот снимок, на котором была изображена группа мужчин в темных очках на берегу океана.
– Этого не знаю, – говорил он, водя пальцем по лицам. – Этот приезжал к нам из Колумбии на плантацию, просил продать участок, не знаю, как его имя. Этот – Рауль, слуга Августино. Ну, это сам волчара в центре. Этот пузатый – американец, я видел его всего раз, когда собирались все гринперос и плантаторы на большой совет. Этого не знаю. Этого тоже… Ну, это я. Только ты эту фотографию сожги, а то меня Интерпол на электрический стул посадит.
Я выхватил у него из рук фотографию. Действительно, Хуан собственной персоной. Как это я не узнал его?
– Когда это было?