— Это очень серьезно, — добавил он. — Нам, чистым, запрещено клясться. Отступления от правила позволены только в крайне исключительных случаях.
Он провел меня по своему подземному царству в удаленную комнату, из которой шел отвратительный запах. Многочисленные свечи и масляные лампы компенсировали то обстоятельство, что здесь не было дневного света. Сильный запах масла был гораздо приятнее в сравнении со сладким ароматом, который напоминал мне о колумбариях на кладбище Невинно Убиенных Младенцев.
Трое итальянцев в кожаных фартуках стояли вокруг большого деревянного стола. То, что лежало на нем, заставило меня пожелать, чтобы ни один лучик света не освещал это помещение.
Леонардо, Аталатне и Томмазо засучили рукава. Их кисти и руки были по локоть измазаны кровью. Как на скотобойне они ковырялись во внутренностях, которые лежали перед ними. Только разрезанная плоть принадлежала не свинье или корове. Это был человек, голый человек — или то, что от него осталось.
Я отвернулся и со стоном спросил, что все это значит:
— Должна ли меня постигнуть такая же участь, если я не буду шпионить для вас, магистр Вийон?
Я не мог заставить себя назвать его отцом, и он, похоже, не ждал этого.
— Чепуха! — ответил он. — Мужчина был уже мертв, когда мы забрали его с кладбища. Леонардо вскрыл уже многих людей. Он ищет путь, по которому душа покидает тело.
— Ах, — заметил я с судорожной иронией. — Итак, вы хотите сократить путь, по которому должна пойти душа в поиске ее спасения от тела к телу.
— Вот над чем мы работаем, — сказал Леонардо, вытер свои руки о тряпку в кровавых пятнах, подошел к стене и сделал углем пару штрихов на находящемся там рисунке.
На нем был изображен человека в профиль, нагим, разрезанным как труп на столе. Я увидел спинной хребет, кости и многочисленные внутренности всяческих размеров и форм. Я быстро отвел взгляд, я слишком сильно ощутил, что это напоминает мне наводящее ужас мясо на столе.
— У меня вопрос ко всем троим, — сказал Вийон. — Вы заметили, когда Арман переодевался, что-нибудь на его теле, о чем вы должны были сообщить мне?
— Я ничего такого не знаю, — ответил Леонардо. И Томмазо также отрицал это.
— Che cosa? — спросил Аталанте, и Леонардо перевел ему. — No, — кудрявый юноша затряс своей роскошной гривой. — Я ничего не заметил или мне нечего рассказывать, я только выпил добрый глоток воды жизни с синьором Арманом!
С улыбкой или подобием ее, Вийон повернулся ко мне и спросил:
— Ну, Арман, вы настаиваете на клятве? Или на визите к Колетте?
— Не нужно, — сказал я, потому что хотел покинуть поскорее это воняющее маслом и разложением помещение. К тому же, так подумал я, итальянцы наверняка поклянутся лживой клятвой, если они лгали.
Вийон повернулся к троим и попросил сопровождать нас.
— Арман сообщил мне много ценных вещей. Возможно, это поможет нам дальше, если мы накормим этим мыслящую машину.
Итальянцы вымыли свои руки щетками и мылом в большом чане, и вода окрасилась в розовый цвет как первые лучи нежного девственного рассвета. Мы следовали за Вийоном, который снова натянул свой капюшон, в другое помещение, перед большой дверью в которое стояли в карауле двое, вооруженных пиками и мечами. С готовностью они освободили путь и открыли дверь, чтобы тут же ее снова закрыть за нами. То, что мне открылось, было не менее фантастично, чем в предыдущем помещении.
— Это логическая машина Раймонда Луллия? — спросил я, пока боголепно восхищался конструкцией, которая высилась передо мной в полумраке. Несколько свечей на стенах бросали приглушенный свет в большое помещение.
— Наша чудо-машина, которую сконструировал Леонардо и построил вместе с Томмазо и Аталанте, базируется на изобретении, которое Луллий назвал с некоторым самолюбованием божественным алфавитом, — сказал Вийон. — Если бы наши братья в Италии не послали Леонардо и его товарищей к нам, то мы бы не продвинулись так далеко вперед. Попытаем наше счастье!
Аппарат состоял по большей части из многочисленных цилиндрических дисков из тонкого металла, которые менялись в диаметре, от роста ребенка до взрослого человека. Грифельные доски были прикреплены к металлу, и некоторые из досок были исписаны мелом: греческими и латинскими буквами или даже целыми словами. Опять же на других пластинах были исчерчены только различными символами. Благодаря отличающимся диаметрам отдельных пластин были видны в любое время грифельные доски всех без исключения пластин. Внутри находилось некоторое количество рычагов, винтов и кожаных ремней, которые скользили по роликам. Все было взаимосвязано, как органы в теле человека.
Леонардо достал кусок мела из деревянного ящика, подошел к металлическим пластинам и написал понятия, которые Вийон назвал ему, сокращая, оставляя буквы, которые мне показались произвольными, но подчиняющиеся явно системе: Фролло — Нотр-Дам — смарагд — тамплиеры — союз девяти — великий магистр — берег Сите — десятка. Когда он закончил с понятиями, то повернул многие рычаги и отступил назад, к нам. И потом я весь сжался.
Металлические пластины начали вращаться, словно их приводила в движение невидимая рука великана. Кожаные ремни скользили по желобам, толстые винты вращались, поршни ходили взад и вперед. Свет свечей отражался на вращающемся металле, выбрасывал крошечные искры в помещение и болезненно колол глаза. Механическое чудовище проснулось с оглушающим визгом, скрипом и скрежетом. Мне почти что казалось, что оно кричало, требуя пищи, — и я был хорошей жертвой, чтобы задобрить божественный алфавит.
Только то обстоятельство, что Вийон и итальянцы спокойно смотрели на громкое движение машины, удержало меня от поспешного бегства из этого помещения. Они уже знали спектакль, для меня же все было ново и потому пугало. Кроме того, я ненавидел машины, в чем было виновато изобретение Гутенберга.
Постепенно вращающиеся вокруг своей оси диски замедлили ход, остановились ремни и ролики, опустился рычаг, и, наконец, вся конструкция замерла, не издавая больше скрежета и грохота.
— Посмотрим-ка! — сказал Вийон.
Мои спутники подошли к машине, и я последовал за ними после небольшого колебания. Любопытство было сильнее, чем уважение перед необъяснимым изобретением. Другие стояли пред металлическими дисками и обследовали грифельную доску на предмет послания.
Разочарование было написано на лице Леонардо, когда он взглянул на латинские буквы.
— Ничего, только ерунда какая-то.
— Но здесь, греческими буквами, здесь написано! — закричал Вийон, не обращая внимания на яростный кашель, который сопровождал его слова. Медленно он прочитал вслух слово, которое образовали буквы многих кругов: АЫАГКН, ананке. И этот символ для обозначения собора Парижской Богоматери, — он указал на грифельную доску рядом с греческим словом, картиной которого был просто нарисованный дом с крестом на крыше. — Однозначное указание, что мы не слишком опоздали, что тайна еще скрывается за стенами Собора!