— Радивас? Я не знаю даже вашего имени. Кто вы, чтобы требовать от меня такое?
Монах-призрак печально взглянул на меня и сказал:
— Вы видите перед собой человека, который в большей степени виноват перед вами. Я — ваш отец, Арман.
Я сидел на краю кровати и, оцепенев, смотрел на него, молча и неподвижно — но лишь внешне. Внутри у меня все бушевало, раздирало мои внутренности, смешало все мои чувства, кровь бешено стучала в моих жилах и в следующий момент застывала, как под порывом ледяного зимнего ветра. Никогда прежде я не испытывал таких противоречивых эмоций, и тут же чувствовал себя опустошенным, сидел, как парализованный, словно тяжелая глыба скалы привалила меня, сковала всякое движение и выдавила жизнь из моего тела. Что я должен сказать, что сделать?
Сперва монах-призрак хотел забрать у меня моего Бога и доказать мне, что Сатана создал мир — с деревьями и кустами, животными и людьми. А теперь он разрушает все, что я придумал себе об отце. То, что он благородный, но свергнутый и преследуемый принц, который не может открыться своему сыну, потому что не хочет подвергать его опасности. То, что он мудрец, ищущий путь познания, которого бы только обременяли жена и ребенок. То, что он богатый купец, новый Жак Кёр [46] , находящийся постоянно в пути к далеким побережьям со своей флотилией кораблей, нагруженных бесценными товарами. И теперь это безобразное подземное существо хочет разрушить все — честь, мудрость и богатство, — заявляя, что он мой отец! С криком ярости и возмущения я вышел из своего оцепенения, вскочил с кровати и бросился на монаха-призрака. Как хищник, который защищает свою добычу, я был готов повалить человека и разодрать на части. Но он был ловок в движении, как и во лжи. Всего лишь один небольшой шаг в сторону — и мой прыжок попал в пустоту. Я споткнулся о табуретку, на которой сидел вначале, и растянулся животом на холодном твердом полу. Я лежал там как крестьянский рохля, который не способен даже толком пнуть другого ногой. От ярости и отчаяния я был готов рыдать, однако я не доставил такой триумф моему мучителю.
Он стоял надо мной и смотрел на меня с сочувствием.
— Я понимаю, что вами движет, Арман. Это явно не лучший момент для воссоединения отца с сыном. Но мне это показалось необходимым.
— Вы понимаете, что мной движет? — спросил я и, покачиваясь поднялся на ноги. У меня было ощущение, что пол дрожит под ногами, в действительности, дрожали мои ноги. — Испытывали ли вы, отец, хоть долю того, что сейчас движет мной? Или вам это безразлично, потому что вы вовсе не мой отец? Если вы монах, то как вы могли зачать детей?
— Это умеют все монахи, большинство из них делают это, и многие даже в том преуспели. Я никогда не называл себя монахом. Моя ответственность гораздо больше, чем у самого простого монастырского брата, и больше чем грех, который я взял на свою душу.
Я схватил его за правую руку и затряс.
— Не говорите загадками, скажите мне, наконец, кто вы на самом деле!
— Это я и сделал.
— Ваше имя! — закричал я. — Назовите мне ваше имя!
Я так сильно встряхнул его, что он потерял равновесие и упал на колени. Тут он посмотрел на меня и затянул монотонную песню хрипящим, слабым голосом, измученным кашлем:
Того Ты упокой навек, Кому послал Ты столько бед,
Кто супа не имел в обед, Охапки сена на ночлег,
Как репа гол, разут, раздет — Того Ты упокой навек!
Того кто его не бил, не сек? Судьба дала по шее, нет,
Еще дает — так тридцать лет. Кто жил похуже всех калек —
Того Ты упокой навек!
Последние звуки перешли в кашель, который окончательно повалил его на пол. Там он вертелся, как червь. Он кашлял кровью, которая выступила на его дрожащем рту, измазала подбородок и образовала под ним розоватую лужу. Я уже было испугался, что с кашлем он выплюнет все свои кишки из нутра. Постепенно он пришел в себя, вытер рукавом лицо и посмотрел на меня снизу вверх.
Он все еще стоял передо мной на коленях, словно ждал, что я прочту ему приговор.
Я отступил на два шага назад, из страха, — я в том признаюсь, что из страха перед правдой.
— Почему вы поете песню об этом висельнике Вийоне?
— Вы же поинтересовались мной, Арман, и я рассказал вам мою историю.
— Вашу историю? — я спросил бесконечно медленно, словно был глух и непонятлив как Квазимодо. — Тогда вы хотите сказать, вы — Франсуа Вийон, висельник, развратник, сочинитель баллад?
— Я был бродягой и подзаборным поэтом, прежде чем я стал другим. И именно поэтому я понимаю ваше возмущение, когда вы слышите, что я ваш отец. Я испытывал точно такие же чувства, когда мой приемный отец Гийом де Вийон объявил однажды, что должен изменить не только мой дух, но и мое тело. И также мне предстояло тогда узнать, что большая ответственность лежит на мне, ответственность, слишком великая для одного человека.
Он захотел подняться, но кашель лишил его сил. Если бы я не подхватил его, он бы снова упал. Я подвинул ему стул у камина и принес вина. Мой гнев улегся, его сменило любопытство. И сочувствие.
— Проклятая жизнь, которую я веду, — сказал он после долгого глотка. — Во влажных, холодных подземельях или в продуваемых лесах я подорвал свое здоровье. Я давно пережил положенное мне время и рад, что смогу, наконец, исповедоваться перед вами.
— Я не священник, — отрезал я.
— Я не молю о прощении, я надеюсь только на понимание. Как сказать, и мне тяжело далось поверить моему отцу. Его бросили в Консьержери и хотели заставить молчать, его — епископа добрых людей. К счастью, до меня дошла его весть. Я собрал остатки «братьев раковины», и в рукопашном бою мы освободили тогда Гийома де Вийона в год Великой Чумы. За два года, которые остались ему, он обучил меня всему, что знал сам, чтобы я продолжил поиск солнечного камня. И он поведал мне нашу родословную, что наш предок был тот Амьел-Аикар, который так же ускользнул из смертельной ловушки Удо, как выбрался с отвесной высоты Монсегюра. Мы назначены быть хранителями смарагда. Поэтому, Арман, у вас были видения, и поэтому я смог сделать его воспоминания вашими. Сила смарагда, которой вы подвергались в Нотр-Даме, усилила теперь эту способность. Камень сохраняет воспоминания, мысли и сны, как это не умеет дух человека.
— И вы просто так переняли роль своего отца?
— Это было моим предопределением. С тех пор я брожу по улицам Парижа, и некоторые называют меня монахом-призраком. О Франсуа Вийоне остались только старые песни.