— Ты прав, — сказал я, но остался при своем мнении.
На Джанкшн-роуд автобус окончательно застрял, пришлось дальше ехать на метро, которое, слава богу, работало нормально. Мы вышли на станции «Камден» в десять двадцать. К этому времени выглянуло солнышко, и мы решили прогуляться пешком.
Коулман-Хауз располагался в большом викторианском здании из красного кирпича, стоявшем на маленькой улочке в том месте, где она соединялась с большой дорогой. Одно окно на третьем этаже было заколочено, но в остальном дом выглядел очень прилично. Перед входом на кирпичном заборе сидели мальчик и девочка. Они курили и даже не пытались скрыть свое занятие от посторонних глаз. На девочке была экстремально короткая юбка и пара больших черных кроссовок на толстой подошве, которые в сочетании с ее худыми ногами делали ее похожей на мутанта. Дети одновременно повернулись к нам, когда мы подошли, и мальчишка презрительно спросил:
— Вы что, копы?
— Точно, — ответил я. — Мы расследуем убийство.
— Да ну! И кто умер? — спросил он с явным интересом. Маленький извращенец.
— Давай сначала познакомимся. Как тебя зовут?
— А причем тут я, я ничего не делал!
— Он имеет право не говорить вам, как его зовут, — со знанием дела заявила девочка, глядя мне прямо в глаза. Я бы дал ей на вид лет тринадцать и даже назвал бы красавицей, если бы ее лицо не портили россыпь прыщей на подбородке и дешевый макияж. Для тринадцатилетней девочки она неплохо разбиралась в существующих законах. У меня было предчувствие, что другие дети приюта мало чем отличаются от нее.
— Правильно, но мне хотелось бы побеседовать с ним, а не зная имени, говорить с человеком как-то неудобно.
— Вы можете говорить с ним, только если рядом будет кто-то из работников приюта.
— Милая дама, когда же вы успели получить диплом юриста?
У нее на языке уже был остроумный ответ, но нашу беседу неожиданно прервали:
— Могу я вам чем-нибудь помочь, господа? — спросила нас привлекательная женщина, на вид чуть моложе тридцати пяти лет. Высокая — примерно метр семьдесят пять — судя по тону, она занимала здесь какую-то руководящую должность.
Я повернулся к ней и улыбнулся, пуская в ход все свое обаяние.
— Надеюсь, что да. Меня зовут детектив Милн, а это мой коллега, констебль Малик. Мы собираем информацию для расследования одного дела.
Она устало улыбнулась:
— Что на этот раз?
— Произошло убийство.
— Вот как, — казалось, женщина была удивлена. — А о чем вы беседовали с детьми?
— Я просто решил представиться.
— Неправда, — вмешалась девочка. — Он хотел узнать, как нас зовут.
— Энн, дальше я пообщаюсь с детективом сама. Вы с Джоном разве не должны быть сейчас на занятиях?
— У нас перекур, — ответила девочка, даже не глядя на женщину.
— Господа, думаю, нам лучше пройти в мой кабинет и поговорить там.
Я кивнул:
— Конечно. А как вас зовут?
— Карла Грэхем. Я директор приюта.
— Ну тогда ведите нас, — сказал я, и мы вошли за ней в дом через двойные двери.
Внутри здание напоминало больницу: высокие потолки, полы, покрытые линолеумом, на стенах плакаты, рассказывающие о том, что будет, если пользоваться одной иглой, как предотвратить нежелательную беременность и тому подобных вещах, мешающих жить счастливой жизнью. В воздухе негостеприимно и резко пахло дезинфекцией. Это был далеко не дом «отца всех детей» филантропа доктора Барнардо.
Просторный кабинет Карлы Грэхем располагался в дальнем конце коридора. Она впустила нас внутрь, и мы уселись на стулья, стоящие возле большого стола. Здесь на стенах тоже висели плакаты. На одном была фотография пятилетнего малыша, покрытого синяками. Надпись сверху гласила: «Боритесь с жестокими родителями». Под фотографией было написано: «А не с детьми».
— Так что же случилось? — спросила Карла. — Надеюсь, никто из наших клиентов не имеет к этому отношения?
— А кого вы называете клиентами? Детей? — с удивлением спросил Малик.
— Правильно.
— Точно еще не известно, и именно поэтому мы здесь.
Я рассказал Карле о найденном вчера теле.
— Ничего не слышала об этом, — призналась она. — Как звали бедняжку?
— Мириам Фокс. — По лицу Карлы было видно, что это имя ей ни о чем не говорит. — Когда-то она убежала из дома и с тех пор занималась проституцией. Ей было восемнадцать.
Директор приюта покачала головой и вздохнула:
— Какая потеря. Я не удивлена, потому что с такими детьми это часто случается, но мне все равно очень жаль.
Малик наклонился вперед на стуле, и я понял, что ему не очень нравится эта женщина.
— Я так понимаю, вы не были знакомы с убитой? — спросил он.
— Нет, я слышу о ней впервые.
Я вынул из кармана фотографию Мириам, ту, где она позировала перед камерой, и передал ее Карле.
— Вот она. Мы думаем, что снимок был сделан недавно.
Карла посмотрела на нее долгим взглядом и вернула мне карточку. Я заметил, что у нее изящные руки и ухоженные, но не накрашенные ногти.
— Ее лицо кажется мне знакомым. Может быть, я видела ее с кем-нибудь из клиентов, но не могу сказать точно.
— Мы опросили девушек, работающих в том же районе, что и Мириам. Они рассказали нам, что она дружила с Молли Хаггер из Коулман-Хауза.
— Да, Молли жила здесь. Она была нашим клиентом несколько месяцев, но недели три назад ушла, и с тех пор мы ее не видели.
— Похоже, вы не очень этим расстроены, миссис Грэхем, — заметил Малик, не скрывая своего негативного отношения к той легкости, с которой она относилась к потере «клиентов».
— Констебль Малик, — сказала она, повернувшись к нему, — в Коулман-Хаузе живет двадцать один ребенок, младшему из которых двенадцать лет, а старшему шестнадцать. Все они попали к нам из неблагополучных семей, и у всех у них в большей или меньшей степени есть проблемы с поведением. К нам этих детей направляет муниципальный комитет, и мы пытаемся сделать для них все возможное, но закон, к сожалению, не на нашей стороне. Если ребенок хочет ночью пойти на улицу, он идет на улицу. Если кто-нибудь из работников приюта попытается силой остановить его, клиент может предъявить нам обвинение в насилии, и никто из нас не сомневается в том, что так оно и будет, стоит нам хоть раз вмешаться в их жизнь. Проще говоря, эти дети делают все, что им хочется, потому что они знают, что могут это делать. Половина из них не может написать собственное имя, но все они наизусть знают свои права. И часто дети просто решают, что им здесь надоело, и уходят. Иногда они возвращаются, а иногда нет.