Я вдруг почувствовал такую острую жалость к старику, что ноги сами понесли меня к выходу из зала. Выбежав в коридор, я заглянул в мастерскую. На кожаном диване, отгородившись от двери мольбертом, словно ширмой, громко сопел крупнотелый охранник, лежащий на официантке. Он приспустил с себя камуфляжные форменные брюки, и его белые, покрытые редкими волосками и розовыми прыщиками ягодицы студенисто раскачивались, а официантка, расставив рыхлые молочные колени и приподняв раскрасневшееся лицо, смотрела в расписной потолок невидящими глазами и издавала частые отрывистые звуки: «А! а! а! а!..»
Я с грохотом захлопнул дверь, кинулся вниз и без стука влетел в кабинет. Князь с лицом цвета седины, в расстегнутой косоворотке, сидел в кресле и, морщась, массировал грудь. Перед ним на корточках стояла Татьяна и медленно вводила в набухшую вену старика иглу шприца.
– Что? – ахнул я, замерев посреди кабинета.
– Вызови «Скорую», – не двигаясь, произнесла Татьяна.
– Не надо «Скорой», – жестко приказал князь и осадил меня взмахом руки. – Не тростись, как дергунчик, сейчас пройдет… Ах, вероломцы! Облыжные люди! Пригрел змеиный клубок на своей груди…
Слышал ли он о том, как ему готовили дом престарелых или больницу – не знаю, но в этот момент я испытал величайший стыд, словно был виновен перед князем, совершив какой-то омерзительный поступок. Слова застыли у меня в горле, тяжелый взгляд князя прибивал мои ноги к полу, связывал руки, и я стоял истуканом, не в силах поднять глаза.
– Родька-то там как? – спросил князь. – В подпол от позора еще не провалился?.. Твоя игла, камочка, печет, как жигало, и рука занемела… Готовь приказ на завтра: всех вон с усадьбы! Всех в замшелое болото! Оставляю только Палыча да вас обоих.
– А садовницу? – напомнил я.
Князь исподлобья глянул на меня, закряхтел, когда Татьяна вытянула иглу из его руки, и согласился:
– Конечно… И садовницу.
– Не торопитесь, Святослав Николаевич, – сказала Татьяна, заворачивая шприц и обломок ампулы из-под дигоксина. – Приказом вспугнем преступника, и он сбежит безнаказанным. Пусть пока все идет своим чередом. Еще день-два, и мы его возьмем под белы рученьки.
– Пусть будет так, – не стал возражать князь. – Ты у нас командуешь парадом… А вы, смотрю, уже снюхались? Жениться надумали?
Мы с Татьяной промолчали. Я продолжал пялиться на письменный прибор, стоящий на столе, а Татьяна перебинтовывала князю руку.
– Ну да, – по-своему растолковал Орлов наше молчание. – Жениться не долго, да бог накажет: долго жить прикажет. Я не подстегиваю. Но до моей смерти… Смотрите у меня!
И он почему-то только мне погрозил пальцем.
Дверь неожиданно распахнулась, и на пороге объявился Филя. Он зашел в кабинет так вольно, словно это была его квартира, и быстро подошел ко мне.
– Я тебя ищу, а ты здесь прохлаждаешься!
– Ты, наглуша, для приличия хоть бы в дверь постучал, – спокойно заметил князь.
– Да хватит возникать, папаша! – скривил лицо Филя. – Я не к вам обращаюсь.
Я даже опешил от такой наглости и уже определил глиссаду, по которой кассир должен был вылететь из кабинета, но Татьяна незаметно подала мне знак, чтобы я не совершал никаких подвигов.
Князь махнул мне, позволяя выйти. Едва я прикрыл за собой дверь кабинета, Филя положил мне руку на плечо и, почти касаясь своим лбом моей головы, горячо заговорил:
– Ну что ты с ума сходишь? Чего на Родиона окрысился?
– Ты для чего меня искал? – спросил я, снимая руку кассира с плеча.
– Да не ерепенься, говорю тебе! – сердито сказал Филя, тараща глаза и нацеливая свой нос мне в лоб. – Ты мне говорил, что у тебя финансовые проблемы? Я тебе, дураку, живые бабки хочу предложить, а ты в бутылку лезешь!
– Короче.
– Для начала подойди к Родиону в дальнюю комнату, где оранжерея, он хочет потолковать с тобой кое о чем. Только быстро – он ждать не любит. Если не станешь упираться рогами, как козел, – завтра мы с тобой обговорим одно дельце. – И, оглянувшись, добавил: – Сто тысяч баксов на первое время тебя устроят?
– Устроят. Давай! – Я протянул руку.
– Давай! – оскалил зубы Филя. – Заработать надо.
Я поднялся наверх. Из банкетного зала доносился грохот музыки, топот ног, истошный женский визг. По коридору, от стены к стене, плелся водитель и, держась за живот, бормотал:
– Фу, блин, нажрался… Плохо мне…
Я понял, что тоже иногда теряю над собой контроль, потому как мои руки, словно действуя сами по себе, схватили водителя за грудки и кинули его на стену. Он не сопротивлялся, и я не смог его ударить, только с совершенно дурной ненавистью сдавил пальцами бордовую шею, с удовольствием глядя, как он раскрывает рот, хрипит и дергает слюнявым языком.
«Какой это был бы достойный, благородный, прекрасный поступок, если бы я задушил его и утопил в выгребной яме», – подумал я, с брезгливостью отпуская водителя и переступая через него.
Родион поджидал меня в оранжерее за дверями, и, как только я зашел, он беззвучно прикрыл дверь, прижался к ней спиной и, притянув меня к себе, зашептал:
– Говори очень тихо, Филипп все видит и слышит. Во-первых, возьми это и передай Мухину.
Он протянул мне горячую от его ладони тонкую пластину, похожую на калькулятор.
– Что это?
– Спрячь в трусы!! Это цифровой диктофон, здесь записан мой разговор с Филей.
– Запись же цифровая! – зашипел я.
– А тебе какая разница?!
– Следствие принимает только магнитную ленту!
– А я откуда знал?
– А что ж ты мне не сказал, что «писать» его надумал?
Родион зажал мне ладонью рот и замер. Мы прислушались. Из-за двери доносилось нестройное пение.
– Черт с ней! – шепнул он, убирая мою руку с диктофоном. – Завтра подойди к Филе и скажи, что я тебя уговорил и ты согласен на него работать. А сейчас немедленно уноси отсюда ноги и не болтайся по усадьбе в темноте. И Таньку береги!
– Не учи! – отмахнулся я. – А ты как?
– Я в этом говне, Стасик, как в танке, – с горькой иронией произнес Родион и добавил: – Ночевать я останусь здесь, за отцом надо присмотреть…
Он замолчал, сделал страшное лицо и, отпрянув от двери, дернул за ручку.
На пороге стоял Филя. Выпустив мне в лицо сигаретный дым, он широко улыбнулся и сказал:
– Палка, палка, огурец, вот и вышел человец… А я стою и думаю: если вдруг сегодня ночью ты умрешь, тебя похоронят с помпой и слезами или же тихо и незаметно, как час назад закопали Митьку? – Он затянулся, качнул носом и, роняя пепел на ковровую дорожку, уже без улыбки добавил: – Шутка.
Никогда еще я не ходил по усадьбе столь странным маршрутом – через кусты, заросли ежевики, по влажному ковру из прелых листьев, минуя дорожки и тропинки, зато был уверен, что за мной никто не следит. Шел мелкий промозглый дождь. На парк опустился густой туман, приглушив свет фонарей, и потому ночь казалась особенно темной и зловещей.