В ответ на эти добрые дела окружающий мир бессовестно врезал Дворникову под дых.
Сделано это было умелыми руками невысокого плотного мужчины лет сорока, который возник из утреннего тумана, походя вырубил дворниковского водителя, а самому Аристарху сунул к горлу сверкающую сталь.
— Где?! Где этот гад?! Давай вези меня к нему!!!
Этот человек буквально брызгал яростью, и даже мысли о сопротивлении не возникло у Аристарха. Его тело сковал ватный паралич, а мысли свелись к запоздалым сожалениям о тех поступках, в результате которых Дворников познакомился с Бондаревым, а тот...
— Быстрее!! Быстрее вези меня к нему!
Дворников внезапно осознал, что понятия не имеет, куда ему везти этого озлобленного человека с усталыми глазами и очень острым ножом.
И наверное, это было не очень хорошо.
Морозова провожала машину Маятника долгим задумчивым взглядом. От этого занятия ее отвлек Лапшин:
— Хорошее место для пикника. Там, в стороне. Метров триста. Природа и все такое.
— Ага, — машинально согласилась Морозова и тут же спохватилась: — Что? Ты о чем?
— Совсем не слушаешь, что ли? Я про место для пикника...
— Жора Маятник уже устроил здесь себе пикник. Это ему стоило трех человек.
— И кто это его так? — поинтересовался Лапшин. — Опять, что ли? Как в Дагомысе, что ли?
Морозова щелкнула пальцами:
— Точно. Я-то думаю — что же мне все это напоминает... Дагомыс в прошлом году. Жора Маятник. Леван Батумский. И трупы. Не хватает моря. И Бондарева с Монголом.
— Леван тоже здесь был?
— Иса видел его. Правда, Иса?
Темноволосый подросток выглянул из джипа, молча кивнул и снова юркнул в машину.
— Леван же уехал в Германию, — вспомнил Лапшин. — Вернулся, что ли?
— Уехал, — согласилась Морозова. — Леван еще в начале года уехал в Германию и тихо-мирно сидел там, пока... Пока его зачем-то не потащило обратно. А Маятник рискует нарваться на неприятности с нами, но тем не менее тянет с отъездом... А потом они оба встречаются здесь, кто-то убивает кучу народа, но и Леван, и Жора Маятник остаются живы и здоровы.
— Ну и что все это значит?
— Понятия не имею. Хотя...
— Что?
— Это значит, что надо плотно пасти их обоих. Конкретно сесть им на хвост и не слезать.
— То есть фиг вам, а не пикник, — сделал вывод Лапшин. — Так, что ли?
— Точно. И еще кое-что. Здесь только что застрелили Гриба.
— Гриба? Ну наконец-то.
— Вот еще бы знать, кому за это спасибо сказать.
— Мне кажется, этот парень прекрасно проживет и без твоего спасибо, — рассудительно заметил Лапшин.
Настя Мироненко вышла из вагона последней. Уже состоялись все объятия, все торопливые рукопожатия и нетерпеливые поцелуи, уже весь багаж подхвачен, погружен на тележки носильщиков... Никого не осталось на платформе, кроме проводниц и техперсонала, и вот только тогда она осторожно спускается на асфальт. Уже вечер, белые шары неплотного фонарного света висят в воздухе, за ними горят метровые буквы на крыше вокзала — ВОЛЧАНСК. Буква Н мигает, словно сигнализирует о чем-то. Настя не уверена в смысле этого сигнала — то ли это Н как первая буква ее имени, и тогда это добрый знак. То ли это Н как первая буква слова «нет», и это означает, что Насте не следовало сюда соваться. Никогда.
Она поставила сумку на мокрый после недавнего дождя асфальт, нервно порылась по карманам, достала пачку сигарет и поспешно закурила, завороженно глядя на подмигивающую Н.
Сигарета действует на нее как обычно. Воздух вокруг становится таким плотным, что его можно взять пальцами и слепить из него снежок. Далекие голоса становятся близкими и отчетливыми. Запахи стягиваются к ней, словно пчелы к улью. Настя словно становится воронкой, засасывающей сначала привокзальную ауру, а потом ауру ближних улиц и дворов...
Настя сначала внимала этому потоку ощущений. А потом ее передергивает — она очень четко понимает, что ничего не изменилось, что все здесь осталось таким же, как и в год ее бегства. Будто и не было двух лет, будто бы тот злосчастный выпускной вечер был вчера, будто бы это вчера она в последний раз увидела Димку живым... И впервые увидела его мертвым.
Сигарета обожгла ей пальцы. Настя вздрогнула, уронила истлевшую до фильтра сигарету, увидела, что куртка в пепле, начала отряхиваться. Проводница подозрительно косится на Настю, и та решает, что лучше потихоньку двигать отсюда.
Она неторопливо шагала согласно стрелке указателя «Выход в город» и думала о том, что этих двух лет словно и не было — она вернулась на то же место и в ту же самую ситуацию. Само собой ничто не рассосалось, как она надеялась тогда.
Настя Мироненко поднялась по ступенькам и вышла на привокзальную площадь Волчанска, города, который отнял у нее мать и любимого парня Димку. Города, который едва не убил ее саму.
Площадь мигает огнями, шумит машинами — так город прикидывается, будто он не узнал ее, Настю.
Но эта уловка годится лишь для дураков. Настю не проведешь этой видимостью обычной вечерней суеты. Она ничего не забыла и ничего не простила — так ей по крайней мере кажется.
И если она чему и научилась за последние два года, так это тому, что все важные дела не решаются сами. Их надо решать самой. Переломить об колено страх, сесть на поезд и вернуться, чтобы решить все раз и навсегда.
Хоть два года бегай, хоть пять лет, но придешь все равно к одной и той же самой мысли.
— Куда едем? — спросил ее таксист.
Настя задумалась. Она знала, чем все должно кончиться, но не знала, с чего все должно было начаться.
За несколько недель до этого, на исходе лета, с юго-запада в Волчанск въехал мотоцикл. На нем двое — мужчина и женщина. Проехав по городу несколько окраинных кварталов, мотоцикл остановился.
Мужчина снял шлем, подошел к торговой палатке, купил пластиковую бутылку с минеральной водой, чипсы, еще какую-то еду, сигареты. И еще он расспросил продавщицу о том, как проехать к гостинице. Его интересовала вполне определенная гостиница. Она называется «Заря».
Пока Мезенцев занимался этими делами, Лена села на бордюрный камень, положила голову на колени и так застыла. Мезенцев осторожно тронул ее за плечо, протянул бутылку с водой.
Несколько мгновений они просто молча смотрят друг на друга, и каждый видит усталого человека, оказавшегося в очень серьезной переделке. И каждый хочет видеть хотя бы призрачную надежду, но пока видит лишь загнанного беглеца, которому все время за спиной мерещится погоня.