Александра Константиновна выхватила у Риты сумки и довольно величаво, что было нелегко, учитывая их вес, скрылась в подворотне.
Рита растерянно смотрела ей вслед. Она видела, как ее родная тетка и одновременно, если так можно выразиться, мачеха со своими неуклюжими авоськами поднялась на косенькое крылечко и вошла в подъезд, над которым было окошко, до половины – сверху – прикрытое белой тюлевой занавеской. На подоконнике пылали герани – совершенно такие же, как в Париже, цветущие почти во всех тамошних жардиньерках. Летом там полно петуний и анютиных глазок, а на зиму остаются только герани, да еще иногда – цикламены…
«Сашенька очень любила красные герани, – словно донесся до Риты голос матери. – Помнится, я у них дома только один-разъединый раз и была, ничего не помню, только книжные шкафы дяди Кости да герани Сашеньки…»
Вот тебе и Сашенька Русанова, она же Александра Аксакова!
Может ли такое быть, чтобы она не поняла, о чем идет речь? Или просто не захотела разговаривать о собственной матери? Вот смех-то… Но как же родственные чувства? Они должны были взыграть.
При мысли о «родственных чувствах» Рита насупилась. Уж кому-кому, а ей следовало бы знать, какая это коварная штука! Коварная и молчаливая, как иезуиты. Они – эти самые чувства – имеют обыкновение предательски помалкивать в самые безумные минуты жизни… И никто не знает, какие роковые последствия может иметь их молчание!
Она еще раз взглянула на красные герани. Показалось или в самом деле над ними мелькнуло чье-то лицо? Наверное, Александра Константиновна вернулась домой, а теперь подсматривает, ушла опасная парижская гостья или нет.
Ушла, ушла, успокойтесь, a tante! [14]
Рита сделала пару шагов, чтобы ее не было видно из окна, и остановилась. В гостиницу идти не хотелось. Вообще никуда не хотелось идти. Хотелось как можно скорей исполнить просьбу Эвелины Ле Буа, а потом заняться тем делом, ради которого она, собственно, и приехала в Энск. Но что-то никак не складывалось… Мелькнула мрачная мысль: она сама себе здорово все затруднила, так затруднила, что…
– Рита!
Она не повернулась на голос, пораженная другой мыслью: а если она стояла здесь, рядом с домом номер два по улице Варварской, ныне Фигнер, только потому, что втайне даже от себя ждала: вдруг он появится и окликнет ее?
– Рита!
Георгий подбежал, остановился, глядя жадными глазами, чуть задыхаясь. Он был в узких черных брюках, остроносых туфлях, белой рубашке с закатанными рукавами, чуть смугловатый, черноглазый, легкий, будто канатоходец, изящный, как танцор, смотрел чуть снизу (она была на дюйм, не меньше, выше его ростом, да еще на каблуках). Руки он держал за спиной, словно они были связаны, и вид у него был из-за этого невозможно романтический – ну просто юный аристократ, схваченный толпой черни… Рита вспомнила рисунок XVIII века, висевший в кабинете Алекса Ле Буа: «Смерть Камиля Демулена». [15] Правда похож… Рите рисунок всегда очень нравился, она насмотреться на него не могла. И вот… И вот!
«Я не должна, не должна даже думать о нем! Достаточно одной сделанной глупости, преступной глупости. Именно преступной. Как я могла поддаться слабости?! Нужно держаться подальше от этого мальчишки! Вот-вот, так о нем и думай. Думай о том, что годишься ему… Нет, не могу, не могу я так думать!»
– Рита, ты меня искала?
– Нет, – ответила она так холодно, как только могла. – С чего ты взял?
«Знает он, что я говорила с Александрой Константиновной? Видел нас вместе?»
– Но я видел, что ты стояла напротив подворотни и смотрела на наши окна!
«А, так там, за занавеской, был он!»
– Ваши окна? Ну, я не имела ни малейшего представления об этом, – пожала плечами Рита. – Я обратила внимание на герани. В Париже очень много гераней, причем именно красных. Они растут в жардиньерках под окнами. Очень красиво, когда высокие окна закрыты белыми ставнями, а на их фоне горят алые герани.
– Окна в Париже закрыты ставнями? Да ты что? – хохотнул Георгий. – У нас ставни только на деревенских домах. Неужели и в Париже…
Рита усмехнулась:
– Летом бывает очень жарко, а во Франции не принято спать с распахнутыми окнами. Створки открываются внутрь, в комнату, а ставни защищают окно. Они сделаны как жалюзи, с узкими прорезями. Сквозь них только чуть-чуть проникает солнце, а воздух проходит свободно. Понимаешь?
– Ты идешь сейчас в гостиницу? – перебил Георгий, и по его лицу было видно, что он не слышал ни слова – ни про решетчатые ставни, ни про жару и прочее.
– Нет, – мигом замкнулась Рита. – Я просто гуляю. А если даже и в гостиницу – что с того? Я тебя не зову в гости.
Георгий вынул руки из-за спины – и Рита замерла. Три веточки красной герани пламенели на фоне его белой рубашки!
– Что это? – спросила она с самым неприступным видом, как если бы ей было тринадцать лет и мальчик из соседнего лицея впервые подстерег ее на улице с цветами.
– Герани, – робко сказал Георгий. – Те самые, на которые ты смотрела. Я увидел, что ты стоишь напротив окон, понял, что ты сейчас уйдешь, схватил цветы, бросился из дому… чуть бабу Сашу не пришиб, она с капустой с рынка шла. Главное было, чтобы она эти герани не увидела, она над ними трясется… как не знаю над чем. Да и мама тоже. У нас это какой-то культовый цветок в доме, герань, перед ним уже скоро станут мессы служить, честное слово!
Он болтал, и по лицу его, по чернющим глазам, которые так и льнули к глазам, к лицу, к телу Риты, видно было, что он сам не понимает ни слова из того, что говорит.
«Да, – мрачно подумала Рита, – tante Sacha не успела ему ничего сказать. Не хватало, чтобы сейчас спохватилась, куда помчался обожаемый le petit-fils, [16] выбежала и увидела, как мы разговариваем. Вот дьявольщина, как все вышло неладно…»
– Так, может, не стоило трогать цветы? – сухо сказала Рита, и горькая усмешка чуть не прорвалась на ее губы, потому что слова были сказаны ею словно бы не Георгию, а себе самой. – Спасибо, но мне пора идти.