– На втором этаже там сложены под потолок тюки, а в них капок – что-то вроде хлопка. Под потолком проходит электропроводка. Через два дня будет суббота, – говорил Огюст, объясняя свой план. – В субботу мы работаем до полудня, и это как нельзя лучше отвечает нашим планам. Мы останемся втроем – я и еще два парня, Франсуа и Альфонс. Они французы, и если хорошо справятся с делом, я приведу их в нашу группу. Во время операции они будут обеспечивать безопасность: Альфонс внизу, на первом этаже, Франсуа – на втором. Я должен буду взобраться на тюки, оголить провода, а затем поджечь капок спичками. Гитлеровцы подумают, что замкнуло проводку, пожар начался сам собой. Никто не пострадает!
– Главное, не обожгись сам, – сказала Рита. И смутилась, увидев, как вспыхнули от счастья глаза Огюста. Честное слово, от такой вспышки мог загореться не только какой-то там склад, но и сердце любой девушки!
Но Рита, которой предназначался вес этот пыл, смутилась. Кажется, Огюст навоображал себе лишнего… И с чего? От совершенно невинных ее слов? Беда просто. Оказывается, Огюст влюбился куда сильней, чем она думала. Кошмар! Ведь он для нее просто друг…
– Знаешь что, – сказала Рита, отводя глаза, – давай дальше пойдем отдельно. Если Гийом увидит нас вместе, будет ужасный шум.
Гийомом звали командира их группы, и он был очень строг по части конспирации.
Улыбка слиняла с лица Огюста, глаза его погасли. Он кивнул, свернул за угол.
Рита подошла к лотку со старыми пластинками (чем только не торговали с лотков на Монтергёй) и принялась их перебирать. Она чувствовала себя ужасно глупо, да стыдно было отчего-то. Как бы дать понять Огюсту, что он бредит ею напрасно? Сказать напрямую? Ну да, а он вытаращит глаза: мол, ты много о себе воображаешь, малышка, я не такой болван, каким ты меня считаешь. Нет, все-таки он болван…
Впрочем, и не нужно ничего объяснять. Через две недели они с Максимом поженятся, и Рита будет носить обручальное кольцо. Конечно, дома его придется снимать, но, выйдя за порог, она будет надевать его снова. Огюст увидит и поймет, что он третий лишний. Ну а если он и потом будет смотреть на Риту безумными глазами, придется с ним поговорить, сказать, что замужняя женщина для порядочного мужчины не должна существовать, как для нее не существует никто другой, кроме мужа. Она не из таких! Так что Огюсту лучше о ней забыть.
Рита выбрала пластинку с записью танго «Фелисия» Энрике Саборидо. На другой стороне была «Ля Мороча» в исполнении Карлоса Гарделя. on Dieu и Боже мой, это же записи первых танго! Рита обожало танго, но теперь город наводнили немецкие пластинки. Среди них встречались, конечно, очень милые мелодии, но ведь всем понятно, что настоящее танго могли написать только в Латинской Америке. «Фелисия»! Красивейшее танго на всем белом свете!
Торговец старательно заворачивал конверт с пластинкой в тончайшую зеленоватую бумагу. Придется заплатить дороже, но бумага была совершенно как шелк, приятно держать в руках такой сверток.
Рита оглянулась, проверяя, нет ли слежки.
На террасе большого бистро сидели немецкие офицеры с женщинами. Красотки кутались в меха, но видно было, что под мехами одежды на них чрезвычайно мало. Одна вообще напялила бальное платье с огромным декольте, а на ноги надела босоножки, так что видны были ярко накрашенные ногти. В декабре-то! Погода, конечно, очень теплая, Рита даже пальто свое сняла и стоит просто в свитерке, но все же… Босоножки, ноги без чулок, и ужасный цвет лака – просто рубиновый! Это проститутки!
Риту толкнули. Высокий парень в короткой, сшитой из шинели куртке, высоких сапогах, галифе и крохотной кепке с низко надвинутым на лоб козырьком стоял рядом, читая газету. Рита невольно взглянула через его плечо: «Наши приветливые гости, бесспорно, оценили тонкость парижской кухни…»
«Наши приветливые гости»! Ну да, «Матэн», газета, известная своим лизоблюдством. Это пишут о бошах. Свинство, нашли тоже приветливых гостей. А кто их вообще сюда звал, в какие гости?!
Рита фыркнула, буквально выхватила из рук торговца свой пакет, буркнула: «Мерси!» (как будто он был в чем-то виноват!) и уже сделала несколько шагов по брусчатке, когда торговец спохватился:
– Мадемуазель! Пардон, мадемуазель, но мне кажется, вы забыли заплатить за пластинку!
– Извините, я так задумалась! – пробормотала Рита.
Она заплатила, забрала сдачу, пошла, но почему-то вдруг оглянулась. Парень в галифе и высоких сапогах поглядывал на нее поверх газеты и откровенно играл глазами. Еще один болван!
От злости на всех болванов в мире Рита показала парню язык и свернула за тот же угол, куда ушел Огюст, нарушив правило, установленное Гийомом: «Двое из одной группы никогда не приходят на явку и не уходят с нее одним и тем же путем!»
Федор Лавров сидел в своей «Волге», положив руки на руль, и смотрел на проходную военного госпиталя, из которой вот-вот должна была выйти Ольга Монахина. Время от времени он поглядывал на часы, но вовсе не потому, что мысленно торопил Ольгу. Честно говоря, ему совершенно не хотелось с ней встречаться. Если она задержится еще на четверть часа, он уедет: на пятнадцать ноль-ноль у него был заказан телефонный разговор с городом Х., и хоть до Дома связи на площади Горького отсюда рукой подать, тем паче на автомобиле, лучше приехать пораньше… Вспомнилось: Рита говорила, что из Парижа с любым телефонным номером Франции можно связаться прямо по уличному автомату. Здорово! В войну такого не было. В войну вообще телефоны-автоматы в Париже были выключены.
Как всегда при воспоминании о Париже, Федор Лавров подавил застарелую тоску и едкое, как кислота, недовольство самим собой. А еще – стыд… Ему было стыдно, что он так тоскует о Париже и порой ненавидит себя за то, что поддался в свое время уговорам Краснопольского и вернулся в Советский Союз, хотя, пожалуй, следовало бы остаться во Франции. Но вся его жизнь была связана с Россией, с Энском, где жили мать с отцом, которые считали его погибшим, где были его друзья и вообще – родина, а с Парижем его связывали только воспоминания о Сопротивлении и девушка, которую он любил, но которая не любила его. Рита считала его другом, лучшим другом, она готова была жизнь за него отдать – из благодарности за то, что Федор в буквальном смысле поставил ее на ноги, но ему не нужна была ее благодарность, не нужна была ее жизнь – нужна была любовь. Если бы она согласилась выйти за него замуж, он остался бы в Париже.