Охота — это когда хочется. А мне ничего не хотелось.
Хорош рыдать. Надо будет — справлюсь. За год, за три. Если стану неуязвимым суперменом, а убырлы плодиться не перестанут, то гораздо быстрей.
А если грибы во рту вырастут, вообще зашибись будет, ага. Это называется задачей с заведомо некорректными условиями. И че? Что у нас, некорректных решений нет, что ли? Да навалом. Вон барханами валяются.
Сзади шаркнуло. Я, стесывая колено, отъехал в сторону, замахиваясь. Двери заколыхались, но сквозь них продавился не враг, а Сырыч. Бледный, но вроде немного оклемавшийся. Глаза его заметались.
— Измайлов, — сказал он неуверенно и замолчал.
Я пошевелил горлом, точно варан какой-нибудь, и с третьего раза вспомнил, как нужно разговаривать.
— Анвар Насырович, — сказал я, — у вас там в кабинете девочка, маленькая. Ей врач нужен. Вы, пожалуйста…
Я с трудом встал, принялся отряхиваться и заправляться, но вовремя спохватился. Лучше просто подышать, пока дают.
— Измайлов, тебе помочь? — спроси Сырыч, с трудом остановив на мне взгляд.
— Девочке, пожалуйста. А этих не трогайте пока. И за мной не ходите больше, ладно?
Я хотел добавить, что не могу смотреть во все стороны и одновременно защищать себя и немощных помощников, которые решат вдруг вынырнуть из-за спины в самый ненужный момент. Но такие вещи говорить нельзя. Вместо толку обида будет.
Я кивнул и пошел на первый этаж.
След вел четко к Дилькиному классу, где продленка сидела. И Дилькин, и секретарши Луизы. Дверь была заперта, за дверью сидели люди — тихо и почти не шевелясь, но я чуял, хотя и не мог разобрать подробности.
— Dilä, — позвал я. — Ni xällär? [34]
И сообразил, что Дилька с ее-то татарским, да еще на испуге, может и не понять.
— Min äybät, abıyem, sin… [35] — ответила Дилька громко и очень спокойно, но ее оборвал вопль:
— Kit monnan! [36]
Голос был визгливым и почти незнакомым. А я все равно понял, что это Луиза. И разозлился. Она же Дильку напугает сейчас. Сколько можно-то. Но если орет, то и разговаривать может. Значит, можно и поговорить для разнообразия.
— Nail bu, Diläneñ abıye, işekne açığız, zinhar… [37] — начал я.
— Kit! Уйди! Нельзя входить, мы запрещаем!
Вопль взвился совсем уж заполошно и сорвался в надсадный визг, а потом тоненькое «А-а-а». И я сообразил наконец, на кого похож, когда вот так вот прошу открыть дверь и пустить.
Я дернул ручку. Дверь даже не шелохнулась. Она открывалась наружу, а косяк был прочный. Фиг выбьешь.
Я громко сказал:
— Dilä, min xäzer keräm, tuqta äle. [38]
Луиза заголосила, кто-то еще заплакал — не Дилька, — но я уже не слушал. Я вошел в соседний класс — пустой, как почти вся школа, — распахнул окно, перескочил с карниза на карниз — первый этаж, не страшно, да хоть бы и десятый был, — всмотрелся сквозь стекло, махнул рукой, чтобы не подходили, и дал ногой по фрамуге. Она распахнулась с грохотом и звяканьем, стекла треснули, но не вылетели.
Я соскочил в класс, охнув — пятками словно на колья наделся, аж до легких, — махнул рукой кудлатому пацану, который грозно растопырился возле двери, держа пластмассовую указку как штык, и повернулся к женской, так сказать, половине. Татьяны Валерьевны в классе не было. Луиза сидела на последней парте правого ряда, обнимая за плечи двух мелких девчонок, уткнувшихся ей в грудь. Дилька забилась в угол за их спинами и смотрела на меня. Остальные не смотрели, но косились. Как на вырвавшегося пса. Тварей поопасней тощего измордованного восьмиклассника здесь, типа, не было.
— Диль, — сказал я и шагнул в их сторону.
Дилька вытянулась, девчонки зажмурились и тихо заныли, горбясь все сильнее, под парту. Луиза тоже сгорбилась, иссекая меня лютым взглядом. А пацан, что-то невнятно вопя, кинулся и воткнул мне указку в бок. Ну, не воткнул, я увернулся, указка уперлась в пиджак, изогнулась и глухо лопнула. Я поймал ладонью голову пацана, который пытался достать ме ня кулаками и ногами, и сказал:
— Брэк. Хорош, говорю.
Пацан все буянил, поэтому я убрал руку, дождался, пока он налетит на парту, и объяснил:
— Мужик, я хороший. Не на того напал, говорю. Пацан тут же развернулся, сжав кулаки и недоверчиво разглядывая меня.
— Слушай, меня не за что бить, — сказал я. — Я просто за сестрой пришел, нас бабушка ждет, понял?
Пацан грозно повел кулаками и что-то стал спрашивать, бурно и невнятно. Я понял только «А тогда чего ты», повторенное раза три на все лады, махнул рукой и спросил, повысив голос:
— Диль, ты в порядке?
Она кивнула, не двигаясь с места.
— Домой пойдем?
Она неуверенно пожала плечами.
— Ты боишься? — догадался я, всматриваясь в Луизу.
У той в руках и под партой ничего не было, да и вела она себя спокойно. Само собой, оставлять у нее в объятьях двух девчонок я не собирался, но сперва надо было вытащить Дильку — ну и заодно бдительность секретарши усыпить. Хотя она и так какая-то сонная, не прыгает, не рычит и речей не толкает. Вот и ладушки.
Дилька опять неуверенно пожала плечами. Я шагнул к ней, отпихнув активничающего пацана так, что он сел на копчик и маленько успокоился. Дилька сильнее вжалась в угол. И я замер. Понял: меня она боится.
Вернее, не меня, а того, кто может мной притворяться.
Такое ведь уже было. Да и когда она из директорского кабинета уходила, я вряд ли сильно смахивал на любимого брата. А это, считай, только что было.
Обидно стало, почти до слез. Рвешься тут на ленты, а тебя с тварью путают. С другой стороны, я что, повода не давал? И я вспомнил один повод, потом другой, потом третий. Вопли свои вспомнил, Ильдарика, Новокшенова с Гимаевым. Допустим, я долбанутый был и Дилька этого не видела. Но пацана-то, которого я сейчас отпихнул небрежно, она видела. Он сам виноват, конечно. Но не бывает у первоклассника такой вины, за которую его швыряют на пол. Тем более старшие.
Просить прощения у пацана было глупо и вообще фальшак. Уверенно идти дальше к Дильке — тем более.