– Адрес Линникова.
– Я… не знаю, – растерялся Турецкий. – Сейчас выясню… только, полковник, вы без меня туда не выезжайте.
– Александр Борисович, – веско сказал Иванчук, – мы теряем время. Пока мы разговаривали, я уже укомплектовался и спускаюсь к машине, где меня ждут двенадцать человек, на которых даже просто смотреть страшно. Я позвоню, будьте на связи.
В 18.20 на Кропоткинской набережной в доме No 15, где расположены лаборатории ЦСЭ – Центра судебной экспертизы Российской Федерации, под присмотром следователя Генпрокуратуры Федоренко состоялось опознание после эксгумации тел двух захороненных в понедельник бомжей.
Вызванная для опознания своего шефа секретарша Баткина, Алевтина Михайловна Мордвинова, перед тем как упасть в обморок, успела судорожно кивнуть.
Вскрытием жизнерадостно руководил заместитель директора ЦСЭ – пухленький судмедэксперт со шкиперской бородкой по фамилии Студень. Медицинская экспертиза, однако, несмотря на многочисленные кровоподтеки и следы ударов, подтвердила первый диагноз Баткина – обширный инфаркт. Зато причина смерти второго бомжа была явственно иной – кровоизлияние в мозг вследствие открытой черепно-мозговой травмы. То есть убийство налицо.
Федоренко выслушал эти результаты спокойно – что и требовалось доказать. А что требовалось доказать? Всего этого было достаточно, чтобы доказать, что в милиции Баткин несомненно подвергся избиению. Миша сообщил об этих новостях Турецкому. Тот выслушал безо всяких эмоций и сказал коротко, как Станиславский:
– Не верю.
Миша опешил.
– Как же, Александр Борисович, ведь следы избиений, «роллекс» и вообще…
– Менты тут ни при чем, – жестко оборвал Турецкий. – Не отпускай криминалистов, пока не найдут, как он умер.
– Да что найдут-то?!
– Там видно будет. И мне без новой информации на глаза не показывайся.
Таким Турецкого Миша еще не видел. Вернее, не слышал. Что-то случилось. И голос какой-то хриплый… Рассуждать было некогда. Может, обратиться за советом к Грязнову? Но рассуждать точно было некогда.
– Стойте!
– Это вы мне? – удивился насвистывавший арию графа Альмавивы Студень. Он уже снял перчатки и направлялся мыть руки. Его помощник заканчивал писать заключение комиссии.
– Ваша работа еще не сделана.
– Молодой человек, вы, извините за нецензурное выражение, сдурели?
– У меня есть основания считать, что этот человек умер насильственной смертью!
– Он, может, и рад был бы так сделать, – миролюбиво заметил Студень, – но просто не успел, понимаете ли вы?
В 21.50 Федоренко, однако, позвонил шефу с новым сообщением:
– Александр Борисович, вы где?
– Издеваешься? – прошипел Турецкий. – Сижу в этом чертовом институте, света белого не вижу, жду новостей от Иванчука. Чего хотел?
– Александр Борисович, победа!
– Москвич, – хмуро сказал Турецкий. – Чего орешь?
– Какой москвич? – опешил Миша.
– У тебя – победа, у меня – только москвич. В смысле – пока не победа. Ну в чем дело?
– Биологическая экспертиза установила, что Баткин был отравлен.
– Таблетки, инъекция?
– Инъекция. Нечто похожее на след укола есть на правом бедре. На выяснение состава яда потребуется довольно длительное время. Пока только мне сказали, что от укола до момента смерти прошло около часа и что в аптеке такое не купишь. Когда же его укололи? И главное – кто? Неужели в милиции?
– Скажешь тоже. У них резиновые дубинки есть, чулки с песком. На кой черт им… Михаил! Где видеокассеты из метро «Орехово»?
– Так у нас же на работе валяются.
– Я тебе дам – валяются! Живо в машину, и поехали…
– Сан Борисыч, что с вами?! – заорал Миша.
Турецкий и сам чувствовал, что дело неладно: все прыгало перед глазами. Сообразил наконец, что Федоренко от него за несколько десятков километров. Бредит он, что ли…
– Кофе надо… выпить, – пробормотал Турецкий. – Нормального, хорошего кофе… Ты это… вот что. Приезжай давай за мной.
Около полуночи Турецкий был в Генпрокуратуре. Грязновские оперы остались в институте караулить сотрудников лаборатории, и вообще. Турецкий подремал в машине, потом выпил три чашки кофе и немного взбодрился.
Посмотрели видеопленку. Действительно, позади Баткина и двух его подруг шли еще несколько человек. Два опознанных уже фашиста, высокая молодая женщина с зонтиком, еще один мужчина с зонтиком, немолодая тетка со связкой обоев и с зонтиком, влюбленная парочка с большим зонтом.
Позвонил Иванчук. Сказал, что дома у Линникова, на Николиной Горе, они никого не застали, но соседи сказали, что хозяин в сопровождении нескольких человек уехал сорок минут назад. Теперь его машину будут искать по спутнику, и это вопрос двадцати минут – получаса, из которых двадцать восемь минут уйдут на объяснение необходимости этого действия.
Турецкий взялся за виски. Голова горела. Домой ехать нельзя, подумал он. Вдруг это оспа?
Помотал головой. Бред, бред…
Приехал злой Грязнов. Критически уставился на Турецкого. Потом вытащил из кармана флягу и в очередную чашку кофе, которую собирался влить в себя его приятель, плеснул граммов тридцать коньяка. Турецкий выпил кофе чуть ли не залпом.
– Одиннадцатая чашка, – шепотом сказал Миша Грязнову.
Тот только покачал головой. Потом не удержался, прорычал ревниво:
– Не хочешь объяснить, почему мне ничего не сказал, а фээсбэшнику позвонил?!
Турецкий только покачал головой.
– Ну и чего я сюда приперся, скажи пожалуйста? А ты чего тут сидишь? Хрена ли лысого мы на этой пленке не видели?! Чего молчишь? Лучше бы поехали санитарного врача ловить!
– Н-не… неп-педагогично, – пробормотал Турецкий, кивая на Мишу.
– Да пошел ты, – взвился Грязнов. – Макаренко хренов! В чем дело, можешь объяснить?!
Турецкий в тридцатый, наверно, раз прокрутил пленку, вдруг остановил ее и сказал только одно слово:
– Зонтик.
– Зонтик? – озадаченно переспросили Грязнов с Мишей.
– Зонтик. – Турецкий ткнул пальцем в экран.
Грязнов покружил некоторое время вокруг телевизора, потом тихо сказал:
– Саня, нобелевку надо было тебе давать, а не этому кренделю старому, который так до нее и не добрался.
Миша по– прежнему ничего не понимал. Грязнов увидел это и объяснил:
– Учись, студент! У всех зонты, так?
– Так.
– В пятницу весь вечер шел дождь, так?
– Так.
– Сильный? В Орехове был сильный дождь, так?