Гордеев кивнул.
– Ведь есть, согласитесь, разница: строить имидж униженного и оскорбленного, пострадавшего, давить на сочувствие, на жалость, – тогда на кого рассчитан этот товар?
– На слезливых домохозяек и неудачников, – подсказал Гордеев.
Старосадский ударил себя по колену.
– Точно! – воскликнул, восхищенно глядя на Гордеева. – Безработные, низкооплачиваемые учителя, врачи, медсестры, прочие бюджетники. Народ сложный, непредсказуемый, пугливый, забитый и затравленный. С такими очень трудно работать.
– А если Васильев выйдет из тюрьмы и все-таки будет участвовать в выборах, у него будет имидж победителя, – предположил Гордеев.
– Именно! И тогда штаб в своей предвыборной агитации должен делать ставку на кого? На бизнес-элиту, на предпринимателей, на фермеров, на торгашей, у которых психология бюргера: «Я крутой, я всего достиг сам, своими руками, а раз ты неудачник, то сам дурак!» Таких на жалость не возьмешь. Они согласны поддержать самого черта, если он пообещает их не трогать.
– И Васильеву больше подходит имидж победителя, – вставил Гордеев.
– Он ведь олимпийский чемпион! – воскликнул Старосадский. – Лев в клетке, конечно, тоже вызывает сочувствие, но…
Он развел руками.
– Лев, который допустил, чтобы его посадили в клетку, вызывает меньше уважения, чем тот, который разгуливает на свободе? – закончил Гордеев.
– Именно! У определенных слоев электората, конечно… Вот в том, чтобы добиться такого баланса, который бы позволил рассчитывать на успех у максимально большого количества избирателей, и состоит наш труд, – закончил Старосадский.
– Я понимаю. Но пока помочь ничем не могу. Сначала я должен встретиться со следователем, который ведет дело Васильева, изучить материалы дела, потом встретиться с самим обвиняемым… Взвесить шансы, разработать тактику защиты.
– Да, – сокрушенно покивал Старосадский, – я вас прекрасно понимаю.
– А сейчас мне пора в прокуратуру.
– Я вас подброшу. Мне по пути.
Через пятнадцать минут Старосадский высадил Гордеева у здания облпрокуратуры.
– Не хотите посетить предвыборный митинг?
– Нет, спасибо, – ответил Гордеев, который питал глубокую неприязнь к разного рода митингам, собраниям и общественным мероприятиям.
– Напрасно, ознакомились бы с точкой зрения его сторонников. Может быть, сами бы выступили… Если вдруг передумаете, сбор у Оперного театра в шесть, – повторил Старосадский, вручая напоследок Гордееву листовку с приглашением на митинг. – Приходите.
Гордеев кивнул, хотя посещение митинга никоим образом не входило в его творческие планы.
Они расстались, договорившись обмениваться информацией и держать друг друга в курсе событий.
Первое отрицательное впечатление о Старосадском незаметно стерлось.
«Он ведь только кажется молодым, – подумал Гордеев, – на самом деле ему лет сорок, не меньше. Такой уж типаж… Вечный пионер».
Старинное трехэтажное с белыми колоннами здание облпрокуратуры с фасада прикрывал стройный ряд сибирских елей.
В центре площади, тылом к облпрокуратуре, лицом к народу, возвышался черный чугунный Ленин с протянутой к небу рукой. Казалось, он ждет, когда сверху ему выдадут какую-то бумагу. Наверное, мандат на управление государством… У подножия памятника Гордеев увидел венок из живых цветов и уже не удивился.
Коридоры облпрокуратуры удивляли почти революционной скудостью обстановки. Жесткие деревянные скамьи, потертые ковровые дорожки. Казалось, время здесь застыло. На крашенных масляной краской стенах висели доски наглядной агитации. Гордеев остановился у двери кабинета Габышева и постучал. Не дождавшись приглашения, открыл дверь и вошел.
За одним из трех столов, заваленных папками, бумагами и прочими канцелярскими принадлежностями, боком к Гордееву сидел человек. Он не повернул головы.
– Добрый день. Могу я видеть Николая Николаевича Габышева? – осведомился адвокат.
Человек ничем себя не выдал, но Гордеев скорее почувствовал, чем сообразил: это и есть «важняк», ведущий дело Васильева.
Он вошел и представился.
– Садитесь. Подождите, – ответил Габышев, мельком взглянув на Юру.
Гордеев воспользовался приглашением и сел.
На столе перед Габышевым стояла черная печатная машинка. «Важняк» стучал по клавишам двумя пальцами, сохраняя важность на лице. Над креслом висел в рамке под стеклом портрет Валеева. На календаре, висящем на другой стене, была фотография губернатора с девочкой на руках, держащей голубя. Рядом с печатной машинкой Гордеев разглядел ручку, на которой значился очередной слоган: «Будущее за нами! В. Валеев».
Под потолком тускло светила лампа, закрытая металлическим конусом абажура. Казалось, этот конус на лампочку нацепили еще первые революционеры – сразу после того, как умыкнули люстру. Зато модерновая настольная лампа, обращенная рефлектором от «важняка» к посетителю, ослепляла.
– Не сидится вам в Москве, – щелкая клавишами печатной машинки, сказал вдруг Габышев.
– Дела, – ответил Гордеев для поддержания беседы. – Приходится разъезжать по стране.
– Бывали у нас раньше?
– Доводилось.
– Давно?
– Да, довольно давно…
– Как столица поживает?
– Стоит, – попытался пошутить Гордеев, но не почувствовал вдохновения.
– Где остановились?
– В гостинице.
– Тяжело привыкать к нашему климату после Москвы?
– К вашему климату действительно привыкнуть нелегко, – усмехнулся Гордеев. – Но сейчас в столице примерно такая же погода.
– Надолго к нам?
– Зависит от того, как быстро закончу дела. Думаю, на несколько дней.
Габышев оторвал взгляд от машинки, посмотрел на адвоката. Ему показалось, что в словах Гордеева он поймал скрытый подтекст.
– Как знать, – тяжеловесно произнес он. – Вдруг понравится, и задержитесь у нас подольше, а то и навсегда?
Он угрюмо улыбнулся и выдернул лист из печатной машинки.
Гордееву стало немного не по себе. Обращенный к нему рефлектор настольной лампы продолжал слепить глаза. Не дожидаясь, когда «важняк» догадается отвести свет, Гордеев протянул руку к столу и развернул лампу колпаком вниз. Силуэт Габышева наконец приобрел резкость.
Следователю на вид было лет тридцать – тридцать пять. Он не был рыжим, а скорее пегим, волосы зачесывал назад. Пробивавшаяся на щеках и подбородке золотистая щетина не придавала лицу «важняка» мужественности, как, вероятно, было задумано. От этого лицо всего-навсего казалось подернутым ржавчиной.
Одет был Габышев солидно, однако из-под пиджака виднелась красно-серая безрукавка домашней вязки.