Чувство, что все так славно встало на свои места, отвлекло его от рабочих мыслей. Имеет он право отдохнуть, в конце концов! И он потянулся к Настиной груди, которая давно его привлекала. Настя не отстранилась. Грудь оказалась именно такой, как он и ожидал: небольшой, упругой и прохладной.
Едва проснувшись, Денис Грязнов по многолетней привычке бросил взгляд на левое запястье, но часов не узрел. На незнакомом, с лепниной, потолке брезжил скупой рассвет. Снятые вчера часы поблескивали браслетом на столе, между бумажными выкройками и куклой с фарфоровой головой, а на правой руке Дениса, прижимая ее к подушке, умиротворенно посвистывала тонким носиком Настя. Не решаясь ее будить, начальник агентства «Глория» прислушивался к доносящимся в комнату звукам, пытаясь по ним определить, который час. За окном проносились отдельные машины, еще не успевшие слиться в непрерывный рычащий поток, время от времени шипели дверями троллейбусы, а квартира вблизи Лубянки оставалась тиха. Вот разве что стукнула в коридоре дверь, просеменил торопливой старческой походочкой Семен Семенович; потом послышался отдаленный шум спускаемой воды, дверь захлопнулась, и снова наступила тишина. «Часов пять, в крайнем случае, половина шестого», — подумал Денис и расслабился. Он уже не помнил, когда ему в последний раз доводилось вот так поваляться в постели: каждое утро он поспешно вскакивал, подгоняемый списком срочных и важных дел. Список на сегодня был не менее длинным, но оправдание его бездействия сладко посапывало на плече Дениса. Не мог же он разбудить Настю? А, собственно, почему не может? Денис Грязнов прислушался к ощущениям, которые генерировал его организм со вчерашнего вечера, когда все, что планировалось, у них с Настей состоялось. Все прошло нормально, секс был отличный, Денис показал себя на высоте. Так в чем дело, откуда эти непривычные благоговение и нежность? Что необычного совершилось вчера? Может быть, загвоздка в том, что Настя оказалась так застенчива, хотя и податлива, и это вызвало в Денисе ответную деликатность? Прежде ему доводилось встречаться с уже сформировавшимися женщинами, готовыми разделить свою страсть как с Денисом, так и с любым подходящим партнером; в Насте же было что-то незавершенное, заставлявшее предполагать, как приятно будет учить ее таинствам физической любви. Нежность, которую Денис к ней испытывал, была нежностью учителя к способной ученице. И поэтому он лежал, перебирая подробности прошлого и мечтая о будущем и не желая нарушать это утреннее равновесие, подвешенное на тонкой ниточке Настиного сна.
«Сейчас зазвонит мобильник».
Денис не отдавал себе отчет, откуда взялось это предчувствие, но интуиции привык доверять. Недовольно скривив физиономию, он потянулся через обнаженную грудь Насти к своим валявшимся поперек стула брюкам. Первым, что увидела разбуженная его движением Настя, было это недовольное, наморщенное физическим усилием лицо, и она безотчетно потянула на грудь простыню.
— Денис! Что-то не так?
— Да нет, Настя, все отлично, — попытался оправдаться Грязнов, балансируя на краю кровати в борьбе с карманами брюк. — Просто мне сейчас должны позвонить…
— В такую рань?
Мобильный телефон, по своему обыкновению, обнаружился не там, где его искали, а в кармане пиджака. Переполз он туда, что ли? Денису все чаще мерещилось, что злопакостный аппарат постепенно приобретал черты нездоровой самостоятельности.
— Мне звонят в любое время дня и ночи, — недовольно отозвался раздраженный предательством мобильника директор агентства «Глория». — Работа у нас такая. Привыкай.
— Ага. Понятно. Постараюсь привыкнуть.
— Ты что, Настя? Что-то не так?
— Да нет, все так.
— Вчера все было хорошо?
— Вчера все было просто упоительно.
Настя, нашарив на полу трусики, натянула их под одеялом, дрыгая ногами.
— А сейчас ты побежишь дальше? Искать украденные картины великих мастеров?
Фу, черт, почему все так по-дурацки получается? Денис как раз хотел ей рассказать, как ему хорошо было лежать, ловя рассвет на потолке и ощущая ее живое тепло всем своим телом, а тут вдруг что-то надломилось… Женщины — особенные существа.
— Тебе сделать кофе?
— Спасибо. Я тороплюсь.
Мобильник так и не зазвонил.
Это утро началось как-то наперекосяк и для сотрудника Музея русского авангарда Николая Будникова. Измученный соображениями, которые он накануне рассматривал со всех сторон, раскладывал и перекладывал, силясь сложить мозаику, которая подсказала бы ему, как поступать дальше, он поздно заснул, а когда проснулся, то понял, что проспал, не услышав звонка будильника, и безнадежно опоздал в музей. На работе к его отлучкам привыкли, воспринимали как должное, что такой человек, как он, не обязан торчать на рабочем месте. Поэтому он продолжал лежать, созерцая доступный обзору с его точки зрения мир. Неизменный, примелькавшийся до незаметности его редкого безобразия комод у стены. Собственные ноги под одеялом. Просвеченные предполуденным солнцем занавески с узором из турецких огурцов надежно отделяли квартиру на втором этаже от внешнего мира. Было время, когда Николай воевал с матерью из-за этих занавесок: ему хотелось больше солнца, ведь он привык к созерцанию произведений живописи в холодной атмосфере искусственного музейного освещения. Мать возражала, что не желает жить, как в аквариуме: окна нараспашку, заглядывайте, люди добрые, кто куда пожелает. Никакие доводы относительно того, что второй этаж — не первый, не действовали, и с годами Николай смирился. Ему со многим пришлось смириться во имя душевного благополучия матери, и недостаток света в доме был, если задуматься, незаметной мелочью на фоне всего остального.
Проникавшего между занавесками солнечного луча хватало для того, чтобы выхватить из полутьмы фотографию. Эта фотография извлекалась, когда мамы не было дома, когда она перенимала кулинарные рецепты у давних подруг или обсуждала перипетии очередного аргентинского сериала с соседками. Мама, должно быть, думает, что Николай давно выбросил, вернул или подарил глянцевый моментальный снимок, с которого смотрел он сам, немного помоложе, и чужое теперь, но по-прежнему дорогое для него лицо. Пляж, белый песок, белые от солнца Викины волосы… Где же это: возле Черного моря или в Серебряном Бору? Всего два полноценных лета были выделены им судьбой, а вот поди ж ты, приходится уточнять географию. Они не раз фотографировались вместе, но этот снимок получился по-настоящему удачным: они двое выглядели здесь идеальными, очищенными от примесей сомнений, колебаний, корысти. Если бы сумели остаться такими не только на снимке, но и на самом деле, всегда! Все могло бы обернуться по-другому. А теперь… теперь нечего говорить. Уцелели только воспоминания. И мамино здоровье, которое надо беречь. Она посвятила всю жизнь сыну, будет справедливо, если сын посвятит жизнь ей. И если не всю жизнь, то обеспечить ее старость он обязан. Даже если приходится поступаться кое-чем, что он сам считал неизменным. С каких пор Николай перестал засыпать без снотворных таблеток: когда его бросила Вика или когда ему предложили этот заработок? Пожалуй, это где-то связано: Вика жаловалась, что он мало зарабатывает, под тем предлогом, что мало зарабатывающий мужчина несамостоятелен. «Ты останешься вечным мальчиком, Коля», — морщила она нос, размалевывая лицо перед зеркалом. Ее идеально правильное лицо не нуждалось в косметике: косметика портила Вику, делала вульгарной. «Не превращай себя в клоуна», — сердился Николай, но его мнение не принималось во внимание. Нигде и ни в чем, касалось ли это работы, совместного отдыха, друзей, постели… Сейчас, когда у него наконец появились немалые деньги, заставило бы это Вику считаться с ним? Вопрос из области бреда. Его теперь не привлекают женщины, подобные Вике; они всегда неверны. Одна женщина на протяжении всей жизни верна ему, и это — его мама.