— А что с Файном? — спросил Олег.
— У Файна другие обстоятельства: он не художник, а торговец, поэтому его вина, можно считать, доказана. Дело ушло на международный уровень, Файн сполна получит свое. А вы человек творческий, одаренный. Зачем вам страдать из-за какого-то мошенника?
После ухода адвоката Олег погрузился в раздумья. Конечно, не хотелось губить лучшие годы молодости: из одной тюрьмы, подземной, прямиком попасть в другую. Но, с другой стороны, хотелось полностью освободиться от этого грязного пятна в своей биографии. В противном случае, представлялось Олегу, он больше никогда не сможет быть художником. Нельзя творить с неспокойной совестью.
В первый же день своего пребывания здесь, очнувшись от наркоза, он попросил бумагу и карандаш. Карандаш ему не дали: заключенным не позволяются острые предметы и вообще любые, при помощи которых можно покончить с собой. Как ни уверял Олег, что он не собирается заканчивать жизнь самоубийством, что он всего лишь хочет рисовать, больничный персонал не соглашался. Ни шариковой ручки, ни карандаша, ни кистей с их заостренными обратными концами ему не дали. Сошлись, после долгих препирательств, на относительно нетравматичных восковых мелках. Братья Земские давно забыли эту технику, придется вспомнить…
В окно пробирались желтые солнечные зайчики, и Олег блаженствовал. Как он мог похоронить себя в Раменках-2, куда не проникают лучи солнца? Раньше, в период, предшествовавший добровольному заключению в бункере, он предпочитал электрическое освещение, виды ночного города; потребовалось испытание темнотой, чтобы его вкусы изменились. Он ни разу не пробовал рисовать солнце, только в совсем уж далеком детстве: кривобокий желтый кружок, из которого торчали лучи-палки разной длины. А если сейчас попробовать?
Медсестра, в обязанности которой входило следить за пациентами-заключенными, удивилась, заглянув в глазок. Пациент Земский, попросив бумагу и восковые мелки, ни разу ими не пользовался, а вот сейчас что-то так увлеченно малевал на широком листе! Будто находился в своей мастерской на свободе, будто предварительное заключение и предстоящий суд для него ничего не значили.
Олег Земский внешне не имел ни малейшего сходства с Бруно Шерманом. Но если бы тот, кто знал Шермана, увидел сейчас Олега, он бы, не колеблясь, подтвердил: эти двое очень похожи.
А за стеной, через которую, несмотря на ее старинную, в несколько кирпичных рядов, толщину, до Олега изредка доносились стоны и вопли, лежал (точнее, учитывая статус предварительного заключения, сидел) Павел Сальский. Лежать ему оставалось недолго: на следующей неделе, после подготовки документов, его собирались переводить на психиатрическую экспертизу в институт Сербского. Ежедневно, со старательностью, которая предполагает отсутствие быстрых результатов, его навещал психиатр, выходец из большой, но неустроенной африканской страны, который в цивилизованной России закончил университет с отличием и здесь же остался работать. Психиатр желал Паше доброго утра, невозмутимо и благожелательно выслушивал его грязную ругань, относившуюся частью к тем, которые его сюда засадили, частью к донимавшим его по-прежнему мертвецам. Мертвецы подкарауливали Пашу в туалете, надевали халат и шапочку ночной сестры. И даже автомата не было, чтобы от них обороняться!
Соприкасавшийся некоторое время по долгу службы с Вениамином Михайловичем Светиковым, африканец с благодарностью считал себя его учеником, перенявшим от него доброе отношение к пациенту; слова «даже к такому пациенту» в его мозге зародиться просто не могли. Каждый заслуживает терпеливого и доброго врача, в том числе человек, совершивший преступление. Но себе психиатр признавался, что иметь такого друга, как Сальский, он бы не захотел: не по той причине, что преступление оставило пятно на его репутации, а по причине общего невысокого развития Пашиной личности. Массовое заблуждение гласит, что сумасшествие — привилегия сложных натур, что все горе от ума, в то время как, напротив, чем примитивнее психика, тем она уязвимее. «Квадратный» амбал ломается, очутившись в ситуации, не соответствующей его узким представлениям о мире; для него земля держится на трех китах, и стоит уплыть одному киту, как все летит в тартарары. В то время как человек высокоразвитый, интеллектуальный располагает большим запасом прочности. Он сознает, что вселенная намного сложнее того, что он о ней думает, и не боится сложностей и противоречий. Иногда он радуется им, видя в них источник развития…
20
— Саша, ты не забываешь принимать таблетки?
Вот она, семейная обстановочка в действии! Заверши ты успешно хоть тысячу расследований, разоблачи ты хоть сто международных мафий, все равно вернешься домой, где ты не следователь по особо важным делам, а всего-навсего Саша и где все твои достижения имеют нулевую ценность, а имеет ценность лишь то, принял ты таблетку или нет.
— Какие таблетки, Ира? — скривился Турецкий. — Я давно выздоровел. Готов к труду и обороне. Хочешь, померяй пульс.
— Саша, как тебе не стыдно? — Ирина Генриховна сдвинула брови и заговорила в тоне, который приберегала только для самых неуспевающих учеников: — Я столько сил приложила, столько связей подняла, чтобы выйти на профессора Светикова, а ты, оказывается, забываешь выполнять его рекомендации?
— Мам, — вступилась за Турецкого Нинка, — отстань от папы. Совсем затравила его и своими нотациями, и своими таблетками. Поэтому и плохо ему стало, а совсем не от какой-то депрессии. А он погулял в отпуске на свежем воздухе, и все прошло, да, папочка? Мама, да ты только посмотри, какой у нас клевый папец: совсем молодой! Если я с ним заявлюсь на дискотеку, наши мальчики возревнуют.
А сама Нинка за то время, что Турецкий не видел дочь, неожиданно выросла. Ишь ты: небрежно примостилась на стуле в джинсовой юбке, оканчивающейся рваными лохмотьями, на запястье браслет, ноготки полудетских тонких пальчиков, сжимающих ручку кружки с чаем, украшены переливающимся лаком. Ногой учится качать, как, по ее мнению, делают взрослые женщины. И смешно, и боязно за нее. И эти придуманные движения, и этот немыслимый лак у девочки, вся эта искусственная взрослость — от робости. Не дай бог, влюбится! За прошедший месяц Турецкий, представлялось ему, узнал о женских способах страстной любви больше, чем за все предыдущие полноценные мужские годы. От любви женщины предают, спасают и гибнут, бросают детей и откусывают языки. А Нинка у него уродилась вроде Марианны, красивая и отчаянная…
— Сиди смирно, — поставила дочь на место Ирина Генриховна. — От кого ты только набралась этих вульгарных манер?
Но сама посмотрела на Турецкого ласковее. Отпуск действительно пошел ему на пользу: прошлой ночью Сан Борисыч доказал, что это так. На самом деле за время последнего отсутствия мужа Ирина поняла, что ее совершенно не волнует, где, с кем и чем он занимается в своем так называемом отпуске. Мужчины — животные, которые не выносят, когда их держат на привязи. Ну и пусть. Главное, чтобы он возвращался к ней, хотя бы изредка возвращался. А про таблетки — это она от заботливости, для того, чтобы показать: самое главное для нее — это спокойствие мужа.