Скоро он заснул, и Наташа чувствовала это по его ослабевшим рукам, по легкой дрожи, иногда пробегавшей по могучему телу. А она не могла заснуть — все думала и думала о том, что сказал он ей об отце и его знаменитых «изделиях», о людях внизу, о пудовом кейсе под вешалкой, о том, как вползло в ее жизнь и в ее стены что-то глубоко чужеродное, искони противное ее натуре, и о том, как страшно ей рядом с этим человеческим существом, с которым она оказалась бок о бок в одной постели.
Она забывалась на мгновения и вдруг просыпалась, то проваливаясь куда-то, то снова выныривая из пустоты от вновь и вновь пронзавшего чувства дикого унижения, пережитого в эти минуты близости с человеком, от которого никогда не ждала такого скотства и дикарства, и допустить не могла, что подобное возможно, и, если бы раньше хоть на миг зародилась такая мысль, они конечно же никогда бы не были вместе. Да и полно! — были ли они вместе, по совести говоря? Снова неотвязные растравляющие мысли потащили ее по кругу и втянули в свою безвылазную дурную бесконечность.
Что-то глубоко ущербное и унизительное было для нее в этих его долгих отлучках, в многодневных исчезновениях без ответа и привета и неожиданных появлениях под покровом ночи. Хоть бы раз, ради смеха или ради приличия, догадался взять и позвонить, просто спросить разрешения приехать. Но нет, ничего подобного ему, похоже, и в голову не приходило.
Он приезжал, когда считал нужным, мог нагрянуть в любой момент, уверенный, что будет безропотно принят, будто и допустить не мог, что она может быть не расположенной к встрече и отказать в свидании. Он, кажется, вообще не принимал в расчет ни ее планов, ни желаний. И это само по себе невольно вызывало протест и глубоко оскорбляло ее. А он появлялся — и дальше все шло по накатанной колее обряда и стереотипа. Встреча, объятия, совместная трапеза, хмель от алкоголя, немного разговоров, по сути дела, лишь проформа для заполнения пауз, затем близость, всепобеждающее торжество плоти и — снова разлука. И вновь думалось: так, может быть, все-таки именно это и есть жизнь? Быть может, в том и состоит ее обнаженное, не задрапированное никакими ритуальными покровами простейшее естество и, может быть, так и надо жить, без вопросов, не напрягая друг друга? И если это действительно так, то чего тогда столь мучительно не хватает ей в этих общениях и встречах с ним?
Мысли, мысли, мысли... Едва забрезжило за окном. Она слышала, вбирая каждой клеткой любой шорох, каждое его движение. Он торопливо оделся, уверенный, что она крепко спит, и некоторое время находился в соседней большой комнате. Что он делал там, догадаться она, конечно, не могла. Потом тихо щелкнула задвижка английского замка. Он ушел, и она была одна. Чувство освобождения от гнетущего страха обдало ее как будто живой водой. Не раздумывая ни секунды, она быстро встала, достала с полки одной из стенок старый потертый бинокль отца, с которым тот уезжал на свои испытания на полигоны, и кинулась к окну. Поймала изображение его «Волги» и той, второй машины, навела на резкость. При восьмикратном увеличении все казалось совсем рядом, несмотря на сизые предрассветные сумерки и зимнюю дымку.
Спустя минуту Геннадий вышел из подъезда, и его, кто там они были ему — ординарцы, телохранители, клевреты-подчиненные?.. — оба, как по команде, выскочили и двинулись навстречу. Она не ошиблась ночью, одним из них действительно был тот громадина тяжеловес, что запомнился ей еще на кладбище. Вот они сошлись. Она отчетливо видела его лицо. Вот он что-то сказал им, и все они расплылись в улыбках, дружно покатились со смеху, и в каждом движении их, в выражении лиц она безошибочно угадала ту особую дешевую фатовскую нотку, с какой мужики по-дружески, по-компанейски потчуют друг друга скабрезностями «из сферы пола». Значит, он сказал им что-то... о ней? О том, что было вот здесь, между ними? Ну да, именно так, и тотчас бегло глянул куда-то вверх, повел глазами по окнам, отыскивая ее окно... и только тут она вдруг заметила, что в руках у него не было «дипломата». Он вышел с пустыми руками, очевидно оставив свою неподъемную ношу у нее дома, даже и не спросив ее о том. Геннадий сел в машину, прогрел мотор и через несколько минут, взяв с места в карьер, умчался в сторону центра города. Вслед за ним
понеслись и те, что промаялись у подъезда всю эту длинную февральскую ночь.
Нет, беспокойство, возникшее из каких-то темных углов подсознания, похоже, родилось не на пустом месте, хотя она еще ничего не могла понять толком, не могла собрать и выстроить в линию, в логическую цепь мельчайшие черточки, фактики, хотя всего этого, кажется, уже набралось не так мало, пусть еще в разрозненном виде, в мешанине и беспорядке...
Она прилегла и поднялась около девяти и первым делом, свернув в охапку постельное белье, с отвращением вытащила из спальни и набила им стиральную машину, не пожалев дорогого немецкого порошка. Потом долго сама стояла под душем, словно надеясь струями горячей воды смыть с себя то, что обволокло ее плоть этой долгой и страшной ночью, которую хотелось забыть и навсегда выбросить из судьбы. Одевшись и высушив волосы перед зеркалом, она обошла квартиру, словно впервые оглядывая и узнавая свое жилище, как будто тоже оскверненное присутствием неведомого чужака.
Можно было сколько угодно корить себя за доверчивость и клясть за постыдную бабью слабость, но все это было уже в пользу бедных. Свершившееся свершилось, и та привязанность, которая вспыхнула в ней, даже теперь еще не вытесненная окончательно, мало-помалу замещалась какой-то оторопью перед этим безумием, перед этой унизительной лихорадкой при ясном сознании, что кто-то жестоко надсмеялся над ней и обманул, подсунув в руку, •по евангельской притче, вместо живой чистой рыбы поганую змею.
Впрочем, ладно, сказала она себе. Еще будет время для самобичеваний. А сейчас надо сесть, пораскинуть мозгами и решить, куда он мог припрятать свою поклажу. Ведь должна же она быть где-то здесь, в их большой квартире, если ее не оказалось ни в руках у Клемешева, ни под вешалкой в коридоре, где он ее оставил накануне вечером... Дела, кажется, принимали совсем не скучный оборот.
День был воскресный, и у нее нашлось достаточно времени, чтоб перерыть весь дом. «Дипломата» не было нигде. Она понимала, что если действительно он оставлен Геннадием в ее доме, оставлен намеренно и без предупреждения, то должен быть схоронен до времени там, где она никогда не догадалась бы искать. Но его нигде не было, нигде! Она уже вознамерилась было бросить свои поиски, как вдруг ее осенило. Она порылась в хозяйственном ящике и нашла старый фонарик. Батарейки здорово подсели, и лампочка светилась еле-еле унылым желтым огоньком, но все-таки этого света хватило с лихвой, чтобы увидеть глубоко задвинутый к самой стене под ванну черный чемоданчик с тускло блеснувшими золочеными замочками наборного цифрового механизма.
— Так-так, — сказала она. — О-оч-чень любопытно !
Так как же быть? Оставить его там, как есть, и не прикасаться или все-таки... Вытаскивать было страшно, но, запомнив положение, она изловчилась и, улегшись прямо на пол и как можно дальше просунув тонкую руку под чугунное дно ванны, ухватила «дипломат» за ручку и с натугой, с трудом выволокла на свет божий, твердо решив, что, если вдруг он вернется сейчас, ни за что не откроет ему, по крайней мере, пока не вернет его гостинец на прежнее место.