— Браво! — сказал Турецкий. — Однако мы не можем подходить ко всему этому шаблонно. Да, коррупция, да, сближение, а кое-где и полное сра­щение легальных и теневых групп и сообществ. Мне лично понятно одно, и плюньте мне в глаза, если окажется, что я сейчас ошибался, но впечатление, будто вся эта заваруха с убитыми и искалеченными приключилась чисто случайно, из-за рассогласова­ний и нестыковок чьих-то распоряжений, то есть из-за нашего классического российского барда­ка, — это чистая фикция. Или, как говорят ученые дамы, — артефакт. Чтобы столь масштабные собы­тия да сами по себе... Абсурд! Закономерность на­шего времени: сегодня все происходит потому, что кому-то лично выгодно и соответственно кем-то заказано и оплачено. Отсюда и будем танцевать, от старого правила: кому выгодно. А иначе можно прямо сейчас прихватывать вещички и дуть обратно в аэропорт. Но это, ребята, общеконцептуальные выкладки. А с завтрашнего утра — черный труд. Больницы, трупы, экспертизы, и свидетели, свиде­тели...

— Ясно, Александр Борисович, — кивнули члены следственной группы.

— И прошу обоих занести на скрижали, что вам чертовски повезло, ибо попался вам, скажу без ложной скромности, исключительно головастый на­чальник.

Все трое невесело усмехнулись, и Александр Бо­рисович извлек из сумки маленькую плоскую стек­лянную фляжку «Арарата»:

— Поскольку теперь мы в узком кругу, считаю вполне допустимым и даже полезным нарушить мой «семилетний мораторий». Работы — море, и такое баловство мы в обозримом будущем не часто смо­жем себе позволить. Завтра в одиннадцать — сове­щание с местными, выработка общей стратегии и разделение фронта работ, а затем нам предстоит не самое веселое в нашей любимой работе. В пятнад­цать ноль-ноль нас будут ждать наши коллеги у здешнего морга. А потом — по больницам, начнете допрашивать потерпевших и очевидцев. Проверьте всю документацию, запаситесь кассетами и бата­рейками для диктофонов. Ну а теперь самое время вздрогнуть и, поскольку мы размещаем здесь наш штаб, создадим подобающую обстановку.

И Турецкий, развернув, прикрепил к стене ку­сочками скотча только что полученную большую карту Степногорска.

Посидели недолго, от силы час, после чего Ту­рецкий отправил «юную смену» в их соседний апар­тамент на двоих, где они на сон грядущий решили сыграть партию в шахматы и тут же глубокомыслен­но засели друг перед другом за маленькую походную доску с точеными фигурками на магнитах.

А Турецкий, оставшись один, принял душ и, погасив свет в номере, некоторое время стоял у окна, глядя на чужой вечерний город, который за­гадал ему столько загадок. За окном был Какой-то тревожный и грустный пейзаж, нагромождение ти­повых домов и на склоне этого холма и на соседних холмах, светящиеся окна, густая синева уже почти ночного неба, мерцающие отражения огоньков, го­ревших на том берегу широкой реки.

Он печально вздохнул и полез в холодную оди­нокую постель, почему-то всегда одинаково пахнущую во всех гостиницах, поездах и теплоходах госу­дарства Российского. Невольно мысли унеслись в Москву, к жене, вновь обманутой им, уже невесть в который раз.

Он полежал немного, невесело вздыхая и пере­ворачиваясь с боку на бок. Потом, сам не зная почему и смеясь над собой, — уж больно было по­хоже на какое-то второсортное кино, — поднялся в темноте, достал со дна дорожной сумки тщательно завернутый в целлофан свой личный табельный пистолет ПСМ, на ощупь привычно извлек и вновь засадил в рукоятку обойму. Покачал на ладони эту особенную, ни на что больше не похожую, немного волнующую и какую-то очень серьезную, строгую тяжесть оружия и сунул «шпалер» под подушку.

Он сам не ответил бы, чем продиктован был этот поступок. Он не слишком любил эти игры в совет­ские вестерны. Но словно какая-то безотчетная не­уловимая опасность витала в воздухе и струилась в комнату из синего окна. Что ждало его здесь? Что ждало его славных напарников? Что ждало сам этот город, его жителей и всю Россию, уже, кажется, окончательно утратившую и волю, и способность, и надежду выползти из заглатывающего ее болота. А он, в сущности, маленькая козявка, пусть и при больших полномочиях, но живая еще и имеющая дерзость пытаться вытащить своей тоненькой вере­вочкой этого неподъемного российского бегемота.

Ужасная тоска по жене и дочери охватила его в этом пустом номере, и он, найдя рукой телефонный аппарат на тумбочке, набрал на диске сначала обыч­ную восьмерку междугородки, потом код Москвы 095, а дальше свой домашний номер.

И снова Ирка сняла трубку сразу, видно только и ждала, и это тронуло его.

— Это я, — сказал Турецкий. — Мы на месте, вышли на точку. Сейчас приняли по маленькой.

— Ты хорошо устроился? — спросила она.

— Обалденно, — ответил Турецкий. — Это, ка­жется, единственное, что я умею на этом свете, — хорошо устраиваться.

— Ха-ха! Ты там береги себя, слышишь?

— Ты простишь меня когда-нибудь?

— Проехали, Сашка, — сказала она грустно. — Что значит — простила, не простила? Это же наша с тобой жизнь, вот и все...

Он пообещал, что будет звонить как можно чаше, и вскоре заснул, как будто ощущая затылком сквозь жесткую казенную подушку суровую твер­дость пистолета.

33

Наташа Санина так и не заснула до утра. А едва рассвело, оделась и спустилась вниз, естественно вспоминая, как они бежали тут вчера (вчера? неуже­ли только вчера?) вдвоем, рядом...

Она уже готова была выйти из подъезда, когда заметила, что в круглых отверстиях-просветах ее почтового ящика что-то белеет. Для газет было слишком рано. Она открыла ящик и достала запеча­танный ненадписанный конверт. Ничего не пони­мая, только чувствуя, как сжалось и часто-часто застучало сердце, она разорвала плотную бумагу, и ноги подкосились: в конверте были все документы Русакова. Все до единого, в целости и сохранности.

Как пьяная, вышла она из подъезда, прижав к груди эту страшную посылку, прошла несколько шагов и опустилась на скамейку перед домом. Перед ней простирался обширный и безлюдный, по-утреннему оглушительно-тихий мертвенный двор — будто кадр из сюрреалистического фильма.

Несколько минут просидела она так, безуспешно пытаясь что-то понять, связать... Но вот, наконец, в голове начало что-то проясняться.

Так... Вот документы. Их нашли и подбросили. Нашли или вытащили, украли, отняли или... Ведь это же неспроста! Это какой-то сигнал, уведомле­ние. Но о чем? Почему не в милицию? Почему их подбросили сюда? Почему ей домой, в ее почтовый ящик? Если там нигде, ни в одном документе нет ее адреса? Даже в записной книжке нет. Зачем стал бы он записывать?

И чем больше она думала, чем глубже вникала в смысл этого послания, тем страшней становилось. Значит, тот, кто доставил сам или послал кого-то в ее подъезд, все знал о них, об их отношениях, о том, кем приходятся они друг другу...

Но кто был настолько осведомлен? Да многие, пожалуй... Ведь они не делали секрета из того, кем стали друг для друга. Их и принимали всюду за мужа и жену, и степень близости их была, наверное, по­нятна каждому со стороны, с первого взгляда. И что из того? Друзья, знакомые... Ну нет, они бы позво­нили, принесли бы прямо в квартиру, а вот так, тайком...